Минута пробужденья. Повесть об Александре Бестужеве (Марлинском)
Шрифт:
— Только и свету в окошке — Сперанский? А Мордвинов?
О, Николай Семенович мудр, понимает, что политика и коммерция суть родные сестры; Батеньков надеется на Мордвинова. Чтит на Руси и других выдающихся мужей, графа Аракчеева…
Всякого наслышался в этом кабинете Бестужев, но Аракчеев в ряду с Мордвиновым и Сперанским?..
Гаврила Степанович наслаждался эффектом. Наслаждение, доступное Бестужеву; он ли не охотник до парадоксов. Но от эффекта не должно разить кощунством.
— По образцу бессмертного Плутарха, — высокомерно улыбнулся Батеньков, — позволю себе
Аракчеев доступен на все просьбы к оказанию строгостей и труден слушать похвалы, — Сперанский внимает просьбам о добре, легко обещает, но часто не исполняет. Аракчеев с первого взгляда умеет расставить людей сообразно их способностям, — Сперанский нередко ошибается в людях, увлекается особыми уважениями. Аракчеев решителен и любит наружный порядок, — Сперанский осторожен и наружный порядок не ставит ни во что. Аракчеев ни к чему принужден быть не может, — Сперанского сильный характер заставит исполнять свою волю. Аракчеев прост, совершенно искренен с подчиненными и увлекается всеми страстями, — Сперанский дорожит каждым словом, выглядит неискренним и холодным… Оба они люди необыкновенные. Но Сперанского люблю всей душой, не закрывая очей на его несовершенства.
— После такой аттестации?
— Существо вопроса — какой идее служит государственный муж.
Хотелось осенить Гаврилу Степановича крестом; да сгинет мерзкое видение, напоказ подмалеванный портрет временщика. Или многодумный Батеньков заранее выводит Сперанского из-под удара, далеко смотрит, не отвергая провала? Об идеях, владеющих политиком, он готов распинаться бесконечно. Идея мощнее оружия, царства обращались в прах, не имея ее в своем основании. Она водобна воздуху — чем больше утесняется, тем сильнее. Ложные теории обречены, вольные и либеральные — благотворны, законны, даже находясь в оппозиции, даже обретая себя в заговоре…
С великим трудом покинули сферу политики и общей морали. Добрались до заговора; наступал черед Бестужева. Он привез собственный план, меняющий диспозицию войск.
Сунул руку за обшлаг мундира. (Собираясь после Батенькова на Васильевский, он обрядился в адъютантскую форму: матушка любила шитый золотом мундир с аксельбантами.) Планов не было. Бестужев досадливо чертыхнулся, каково выглядит в насмешливых глазах Батенькова?
— Погодите, Гаврила Степанович, я в вестибюль.
— Нужник в конце коридора, белая дверь направо. Послать бы тебя… Придерживая палаш, по лестнице вниз, к шинели, висевшей на вешалке. Свернутые трубкой схемы лежали во внутреннем кармане. Отлегло от сердца, Бестужев вернулся в кабинет.
Батеньков не сменил позы: ноги на каминной решетке, фалды сюртука свешиваются с кресла, руки в брючных карманах, взор — в потолок, выбритый клинышек подбородка — вперед.
Бестужев попросил хозяина к письменному столу, выпрямил согнувшиеся листы, объяснил план.
Гаврила Степанович не перебивал. Так же молча отпер ключом ящик стола, не роясь, извлек схемы
— Как-никак — топограф, — и само вырвалось: — Но аматор.
Сраженный Бестужев даже не расслышал. Гаврила Степанович не только витал в эмпиреях, упиваясь парадоксами, но и вычертил, не на глазок, все участки вероятных действий.
Торжество — еще дорогой Бестужеву рисовалось, как изумит Батенькова, — несколько скомканное поисками злосчастных листов, вынужденной прогулкой в вестибюль, теперь и вовсе отменено, вдохновенный труд рисовальщика оказался никчемен.
Великодушный Гаврила Степанович не собирался вести счет на очки, на шары — не бильярдная. Он одобрял план вывести войска к Сенату. Это укрепляло и его идею о манифесте, который надо провозгласить именем Сената. Батеньков войдет в делегацию для переговоров с Сенатом, потом в состав временного правительства.
Прожекты, замыслы… Трезвые расчеты и хмель честолюбия.
Как бы ни случилось, войска перед Сенатом — весомый довод в переговорах с этим учреждением. Когда позади надежное каре, речь льется смелее.
Гаврила Степанович, согласясь с бестужевским планом, предупредил: сделает, если будет дозволено, скромные добавления к разумному наброску Александра Александровича.
С места в карьер, не дожидаясь, покуда позволят: на площадь солдат вести с барабанным боем, вовлечь поболее народа.
И Бестужев за народную поддержку. Однако барабаны, вовлечение толпы — не просто поддержка войскам, но рискованное единение с ней; одноглазый плотник с топором в солдатском ранжире…
Бестужевское «позвольте, позвольте» мимо ушей, Батеньков пообещал в пути, как у военных выражаются, на местности, внести еще одно прибавление к плану.
Каждый сведущий в тактике одобрит этот план. Он о Трубецком, Оболенском, Булатове, также и о Николае Бестужеве, Константине Торсоне. С двумя последними свидится в самое ближайшее время.
— Николая нет у себя, — удивился Бестужев.
— Николаю Александровичу, насколько нам обоим известно, по просьбе Рылеева надлежит повидаться с лейб-гвардии Финляндского полка полковником Моллером. Александр Федорович Моллер доводится племянником министру. Не так ли? Ежели родство не только по крови, но и по духу, как бы не случился афронт. Большие усилия приложил господин министр, разваливая флот российский.
Относительно министра Моллера Бестужев слышал от брата. Но откуда у Гаврилы Степановича такое всеведение насчет связей общества?
За короткий срок Батеньков обрел влияние на заговорщицкие мысли. Ему известно все, что и Бестужеву, но еще известно и то, чего Бестужев не знает. Снова покалывает: временами о тебе забывают. Не из-за лихорадки ли в твоем поведении: всплески чередуются с вялостью, воспламенения — с полудремой?
— Вы небось к матушке, — скорее напоминая, чем спрашивая, продолжал Гаврила Степанович. — У меня коляска, не велел распрягать… Имею удовольствие быть званым к обеду на Седьмую линию.
Коляска ждала во дворе, кучер снял с конских морд торбы с овсом, сунул удила, затянул подпругу.