Мир без конца
Шрифт:
— Уверен.
— Хорошо. Но я не для того к тебе пришла. Эдмунда постиг удар. Итальянцы могут переехать в Ширинг.
Годвин ахнул:
— Он же разорится.
Но монах пока не понимал, зачем родительница пришла с этим к нему.
— Мой брат надеется, что они останутся, если мы благоустроим шерстяную ярмарку и прежде всего снесем старый мост и построим новый, более широкий.
— Погоди-ка, но ведь Антоний отказал.
— Эдмунд не сдается.
— Ты хочешь, чтобы я поговорил с дядей?
Петронилла покачала головой:
— Его ты не переубедишь. Но если вопрос встанет на заседании капитула, поддержи Эдмунда.
— Пойти против дяди Антония?
— Всякий раз, когда старая гвардия будет принимать в штыки дельные предложения, в тебе должны видеть лидера реформаторов.
Годвин восхищенно улыбнулся:
— Мама, откуда ты столько знаешь про политику?
— Я тебе объясню. — Она отвернулась и уставилась на большую восточную розетку, перенесясь мыслями в прошлое. — Когда мой отец начал торговать с итальянцами, знатные горожане Кингсбриджа решили, что он выскочка. Задирали нос перед ним и его родными и делали все, чтобы помешать. Мать умерла, когда я была подростком, но отец стал рассказывать все мне. — Ее лицо, обычно бесстрастное, исказили горечь и обида: глаза сощурились, губы искривились, щеки горели от перенесенного некогда стыда. — Он понял, что не освободится, если не подомнет под себя приходскую гильдию. И вот как мы решили действовать. — Петронилла перевела дух, как будто снова собирала силы для длительной войны. — Мы ссорили вожаков, натравливали одну партию на другую, заключали союзы, затем их разрывши, беспощадно топили противников и использовали сторонников до тех пор, пока они были нам удобны, а затем бросали. Это заняло десять лет, но в конце концов отец стал олдерменом гильдии и самым богатым человеком города.
Мать уже рассказывала ему о деде, но никогда столь откровенно.
— Так ты ему помогала, как Керис Эдмунду?
Она жестко усмехнулась:
— Да. Только когда Эдмунд перенял дело, мы были самыми знатными горожанами. Мы с отцом поднялись на гору, а брат просто спустился по противоположному склону.
Их прервал Филемон, вошедший в собор из аркады. Высокий, с костлявой шеей, похожий на голубя, он нес ведро: в обязанности двадцатидвухлетнего служки входила уборка. Филемон был явно взволнован.
— Я искал вас, брат Годвин.
Петронилла сделала вид, что не замечает его состояния.
— Здравствуй, Филемон. Разве тебя еще не сделали монахом?
— Не могу внести необходимое пожертвование, мистрис Петронилла. Я ведь из скромной семьи.
— Но ради благочестивых послушников аббатство не раз отказывалось от пожертвований. А ты служка уже много лет, и на жалованье, и без.
— Брат Годвин предлагал меня, но некоторые старшие монахи выступили против.
— Карл Слепой ненавидит Филемона, не знаю почему, — вставил ризничий.
Петронилла пообещала:
— Я поговорю с братом Антонием. Он должен переубедить Карла. Ты верный друг моему сыну, и я хочу, чтобы ты стал монахом.
— Спасибо, мистрис.
— Ну что ж, ты, похоже, сгораешь от нетерпения сказать Годвину нечто наедине. Ухожу. — Она поцеловала сына. — Не забудь, о чем мы говорили.
— Не забуду, мама.
Годвин испытал облегчение, как будто грозовая туча прошла мимо, разразившись над кем-то другим. Как только Петронилла отошла, Филемон прошептал:
— Епископ Ричард!
Ризничий поднял брови. Филемон умел вызнавать чужие секреты.
— Что епископ Ричард?
— Он в госпитале, в одной из отдельных комнат наверху, со своей двоюродной сестрой Марджери!
Хорошенькой Марджери было шестнадцать лет. Ее родители — младший брат графа Роланда и сестра графини Марр — умерли, и девочку взял на воспитание Ширинг. Теперь он хотел выдать ее замуж за сына графа Монмаута. Этот союз существенно укрепил бы положение Роланда как самого влиятельного человека в Юго-Западной Англии.
— И что они там делают? — спросил Годвин, хотя уже догадывался.
Служка понизил голос:
— Целуются!
— Откуда ты знаешь?
— Я покажу.
Филемон двинулся к выходу через южный рукав трансепта. Пройдя через крытую аркаду мужского монастыря, оба по лестнице поднялись в дормиторий, бедно обставленное помещение, где в два ряда стояли простые деревянные кровати с соломенными матрацами. Через стену располагался госпиталь. Филемон подошел к широкому комоду, в котором хранились одеяла, и с трудом отодвинул его. За ним из стены вынимался камень. Интересно, как служка его обнаружил, тут же подумал Годвин и решил: наверное, что-то там прятал. Проныра осторожно, стараясь не шуметь, вынул камень и прошептал:
— Смотрите, скорее!
Годвин помедлил и тихо спросил:
— И за кем ты еще подсматривал?
— За всеми, — удивившись вопросу, ответил тот.
Монах понимал, что сейчас увидит, и испытал неприятное чувство. Подглядывать за негодным епископом, может, нормально для Филемона, но постыдно и ниже достоинства ризничего. Однако любопытство подстегивало. В конце концов он спросил себя, что сказала бы мать, и сразу понял: нужно смотреть.
Отверстие в стене располагалось чуть ниже уровня глаз. Годвин пригнулся. В углу одной из гостевых комнат над госпиталем, перед фреской с изображением Распятия, стояла скамеечка для молитвы, два удобных кресла и несколько табуретов. Когда съезжалось много важных гостей, мужчинам отводили одну комнату, женщинам — другую. Это была явно женская комната, так как на столике виднелись элегантные гребни, ленты и таинственные кувшинчики и флакончики.
На полу на одном из двух соломенных матрацев лежали Ричард, красивый, с волнистыми каштановыми волосами и правильными чертами лица, и Марджери, почти вдвое моложе его, худенькая, с белой кожей и темными бровями. Они не просто целовались.
Епископ целовал ее и что-то нашептывал на ухо. На полных губах девушки играла улыбка. Из-под задранного платья торчали красивые длинные белые ноги, между которыми лежала рука опытного Ричарда. Хотя Годвин и не имел женщин, но почему-то знал, что тот делает. Марджери, приоткрыв рот, влюбленными глазами смотрела на двоюродного брата и тяжело дышала, ее лицо пылало. Может, из-за сладких речей, но Годвин решил, что для Ричарда Марджери игрушка, а та считает, будто он полюбил ее на всю жизнь. Ризничий в ужасе замер. Вдруг Ричард убрал руку, Годвин увидел волнистые волосы и быстро отвернулся.
— Можно, я посмотрю? — попросил Филемон.
Годвин отодвинулся. Это ужасно, но что же теперь делать? И делать ли вообще что-нибудь? Служка приник к дырке и возбужденно прошептал:
— Он ее гладит.
— Хватит, — отрезал Годвин. — Мы достаточно видели. Даже слишком.
Филемон помедлил, затем неохотно отошел и вернул камень на место.
— Мы должны немедленно сообщить о поведении епископа!
— Заткнись и дай подумать, — шикнул монах.