Мир без лица. Книга 1
Шрифт:
— Ада, перестань выдумывать всякие глупости! — укоризненно качает головой бабка. — Зачем ему от нас бегать, если мальчик мог просто отказаться? Никто на него не давил, не обещал замочить в, гм, ближайшем водоеме всю его семью… Достаточно было сказать «нет» — и идти на все четыре стороны!
— Ты, бабуль, так давно живешь, что совершенно перестала разбираться в людях! — завожусь я. — Сказать «нет» в лицо тому, кто в тебя верит, для современного человека труднее, чем по-тихому слинять. Если вот так взять, да и отказаться, то придется наблюдать глубокое разочарование в прекрасном рыбьем глазике своей приемной бабки. И Марк, и большинство мужчин предпочтут сбежать, чем встретить женское разочарование лицом к лицу.
— Что, правда? — Мулиартех
— Правда! — подтверждает Морк. — Сам не раз сталкивался: в наши дни люди охотно обещают то, чего не в силах выполнить, получают свою порцию благодарностей и комплиментов, а когда приходит срок исполнять — их и след простыл.
— Но… — бабка в растерянности, — …вокруг же эти… телефоны… интернет, почта, скайпы всякие. Тебя откуда угодно достанут, возьмут за шкирку и спросят: ты зачем врал-то, поганец? Зачем сожрал мое время? Зачем бегать за собой заставил?
— Бабуль, это же будет ПОТОМ! — усмехаюсь я. — Когда-нибудь. Через неделю. Через месяц. Через год. И пускай человек, измотанный долгим ожиданием, будет зол, пусть в его голосе будет презрение и даже ненависть, — заряд негатива ты получишь НЕ СЕЙЧАС. А если повезет, то вообще никогда. Обыкновенная святая вера труса. Святая вера в то, что за прошедшие жалкие сроки кто-нибудь обязательно умрет: либо ишак, либо падишах, либо сам Ходжа. Мысль о быстротечности времени не помещается в человеческую голову, сколько род людской на эту тему ни трепись. Им всегда кажется, что несколько месяцев — это долго.
— Да, дети, — кивает Мулиартех, — я невежественная и ненаблюдательная старуха, как вы изволите думать. Но я точно знаю: Марк шел прощаться. С домом, с друзьями, с родными. С собой. Он готовился, как воины древности — на неравный бой. Глупо перед рукопашной мыться и в чистое переодеваться, но они это делали. Потому что их земная жизнь заканчивалась на пороге битвы. Вам этого не понять, вы отродясь не воевали.
— Один-один! — парирует Морк. — В земных войнах мы — по крайней мере я и Адка — не участвовали, в традициях воинских не разбираемся, переживания Марка поняли неверно. Второй тур: что с ним тогда стряслось?
И тут я понимаю: очень-очень хочется, чтобы Марк оказался обыкновенным трусом. Я прощу ему эту слабость. Я очень способная к прощению слабостей натура. К тому же я знаю: Марк пережил огромный перелом. Он сумел поверить в существование других мыслящих рас. А здесь, среди людей, это — едва ли не худшая разновидность безумия. Марк согласился «заболеть» и отгородить себя от всего человечества стеной неизреченной тайны.
Он всей душой хотел нам помочь. Он дал опрометчивое обещание на подъеме энтузиазма. Вдобавок Мулиартех — великая мастерица вызывать бури энтузиазма в душах разумных и полуразумных существ. Если она на Марка хотя бы слегка надавила, провидец имел полное право после этого неделю говорить лозунгами и ходить строем.
Ну может человек после таких нагрузок сорваться? Может. Если ему необходимо отсидеться в каком-нибудь убежище и еще раз все обдумать — я пойму. МЫ поймем. И потихоньку, осторожненько извлечем Марка, словно краба из норы, успокоим его демонов, направим его настроение в нужное русло, поможем ему сделать то, без чего вся оставшаяся жизнь Марка обернется адом бесконечных сожалений и упреков…
Мулиартех еще гримасничает в человеческом стиле «да, я бедная нелепая старушенция», но сквозь кривлянье нахального примата уже проступает истинная суть матери рода, древнейшей из нас, чья память хранит бесчисленные конфликты между стихиями и людьми, между людьми и людьми, между стихиями и стихиями. И не только открытые конфликты, но и…
Бабка поднимается на ноги. Контуры ее фигуры начинают расплываться, как будто воздух вдруг потек от жары, зарябил, завихрился, заиграл спецэффектами… Мы с Марком пулей вылетаем из комнаты, мчимся в ванную, позади нас стены человеческого жилища рушатся под натиском разрастающегося Истинного Тела Матери Мулиартех. Стремительно свиваясь в тугие кольца, морской змей изо всех сил пытается умерить свою мощь. И ему даже кое-что удается.
Матерь рода — единственное существо среди фоморов, способное спрятать большую часть Истинного Тела в какое-то, как люди говорят, «подпространство». Мне лично никогда не понять, как морские змеи это проделывают, и как Мулиартех, синяя карга, не разносит все вокруг себя. Я вообще большую часть жизни общаюсь с ее маской — с пожилой дамой, обильной телом и бодрой духом — но не до такой же степени!
Я забиваюсь в угол ванны, Морк дежурит в дверях, наблюдая за тем, как змей, вливаясь в мой разгромленный дом, приступает к охоте. Если ему не хватит места, мы с Морком уйдем водяной тропой, а вот вернемся ли обратно? Разве что человеческим маршрутом — городским транспортом, в компании ремонтников и в окружении мешков с цементом. Да-а, бабуля, сделала ты мне головную боль накануне спасения мира от отца лжи!
И действительно, у меня отчаянно болит голова. Как и у всех фоморов в этом огромном, шумном, грязном, никогда не спящем и никогда не удовлетворенном городе. Змей прощупывает улицы и дворы, парки и здания, слушает отголоски своего беззвучного крика, сводящего с ума все живое… кроме людей. Волны ужаса и боли возвращаются в мозг змея, и новые вопли вырываются из его гортани, пронизывая стены. Я упорно цепляюсь за стену. Я не уйду. Я ее правнучка. Я должна выдержать. И быть среди тех, кто отправится спасать Марка. В том, что его необходимо спасать, сомнений уже нет.
В комнатах еще что-то бьется и рушится, но Мулиартех уже приобрела человеческий облик, в нем она и заходит в ванную, вся в пыли, и произносит с ненавистью:
— Глейстиг! Он натравил на парнишку глейстига!
Морк со всей дури лупит по стене. По последней уцелевшей стене. Мрамор трескается под могучим кулаком кузена. Я сдавленно матерюсь — что мне еще остается, растерянной женщине в разрушенном помещении?
Я почуял неладное уже на пороге. Ключи я, конечно, друзьям оставлял. И не всегда забирал обратно. Так что записной ловелас Вадька вполне мог привести сюда девушку, пока я, типа, рванул по городам и весям памятники старины снимать. Но я Вадькину манеру ухаживания знаю: недолгая трепотня под бутылку игристого, пара расслабляющих песенок под гитару — и обязательная часть программы окончена. Переходим к показательной. Но чтобы устроить в моей квартире форменную праздничную иллюминацию? Озарить каждый уголок романтическим розовым светом, льющимся непонятно откуда? Включить какие-то сакральные песнопения с примесью разудалой цыганщины и диско восьмидесятых? Такого за Вадькой никогда не водилось. Не его почерк.
И тут из комнаты вышла она. Я УВИДЕЛ ее. Всю. Прозрачное платье-не платье, пеньюар-не пеньюар создавал эффект скорее обнажающий, чем скрывающий. Будь рядом малолетние дети, я бы ладоней не пожалел, чтобы прикрыть им глазки. Но детей рядом не было, поэтому я так и остался стоять, уронив руки и привалившись к стенке. Потому что увидел не только фигуру, но и ЛИЦО.
Очень красивое лицо, очень. Без всяких скидок на иномирные стандарты красоты. У этой… у этого существа черты лица были идеальные. Согласно нашим, банальным человеческим идеалам. Ровный бронзовый загар, томно прикрытые глаза, тени от ресниц на высоких скулах, точеный нос с красиво вырезанными ноздрями, чувственный рот и твердый подбородок. Голова сидит на длинной шее изящно, словно бутон розы на стебле. И волосы, целый водопад каштановых волос, даже на вид мягких, точно козья шерсть.