Мир Гаора. Сторрам
Шрифт:
Гаор рассмеялся им вслед и вошёл в толпу, игравшую в неизвестные ему игры, шутившую и ругающуюся непонятными словами, беззлобно отпихивающую его с дороги, как старшекурсники в «диком мяче», где и руками, и ногами, и по-всякому и бьёшь, и ловишь, и отбиваешь, отпихивали путающихся под ногами «мальков». Да, он пока чужой здесь, не знает, не понимает, но… у него ещё всё впереди. Пока категорию не потерял.
Каждый день похож на другой и всё равно на особицу. Потихоньку укладывались в памяти слова, имена, лица, правила и порядки.
Здесь тоже пели, в выходной дозволялось. Выяснилось
Зуда больше не приставал к нему и вообще стал таким тихим, что Гаор вообще его не замечал. Вот только Тукман… Гаор старался держаться от него подальше, но мальчишка вечно попадался ему на глаза, то и дело оказывался в опасной близости, и у Гаора всё чаще чесались кулаки врезать этому дураку уже всерьёз.
В один из вечеров, после ужина Гаор уже привычно размялся, отжался – довёл все-таки до пятидесяти – и прикидывал, выдержит ли его вес верхняя перекладина, скреплявшая под потолком стояки коек, уж очень хотелось поподтягиваться – он и в училище любил турник больше других снарядов. Рубашку и штаны Гаор на разминку снимал, оставаясь в нижнем белье – эту декаду он носил армейский комплект, такой привычный и даже приятный, ему совсем новый и целый выдали. Внимания на него уже никто особого не обращал, как и в камере тогда привыкли же к его отжиманиям, а тут ещё волшебная, как он убедился, формула: «Матуха велела», – избавляла от любых вопросов. Словом, всё хорошо, и на тебе! Опять Тукман рядом. Вылупился и смотрит. И так лезет, того и гляди, опять руки распустит, а он в одном белье. Гаор выругался в голос с досады и пошёл одеваться. Тукман, похоже, обиделся, на что Гаору было трижды и четырежды плевать, а временами и хотелось довести дело до драки, но что бывает за драку, ему сказали. Если узнают надзиратели, то двадцать пять «горячих» точно обеспечено, а не узнают, так Старший сам тебе накостыляет за милую душу. За надзирательские хоть пожаловаться другим можно, а Старший влепит, так жаловаться некому. Сам виноват! Потому Гаор и решил просто уйти. Сегодняшнюю норму он уже выкурил, но можно просто постоять с остальными курильщиками, а заодно, может, и выяснить, куда ещё бегают курить: в умывалке не все курят, куда-то же уходят. И тут его окликнул Старший.
– Рыжий, пошли.
– Иду, – сразу ответил Гаор, заправляя рубашку в штаны.
Ни куда, ни зачем он не спросил по неистребимой армейской привычке к подчинению.
Вслед за Старшим он прошёл по коридору… к Матуне? Совсем интересно! Может, чем-то помочь надо? Он уже как-то разбирал для Матуни рваные и мятые коробочки, читая надписи. Но в кладовке Матуни их ждали. Мать, остальные матери, Мастак, степенный немолодой Юрила и пользовавшийся общим уважением, как уже заметил Гаор, светловолосый в желтизну и с необычно светлыми голубыми глазами Асил, по комплекции не уступавший памятному по камере Слону.
Все стояли в глубине кладовки, и как только он и Старший вошли, Матуня ловко задвинула самодельный засов.
Гаор насторожился.
– Проходи, – мягко подтолкнул его в спину Старший.
На суд похоже – подумал Гаор. Но судить его не за что, если и нарушил он что, то по незнанию. До сих пор к его промахам относились снисходительно, называя, правда, иногда тёмным. А больше всего это молчаливое собрание походило именно на свой, тихий и безжалостный, как он хорошо знал, суд. Сам в таких участвовал, когда на фронте решались вопросы, которые офицеры
– Такое дело, – начал Старший, как только они встали в общий круг. – Рыжий-то, похоже, и не знает всего, на Тукмана сердце за то держит.
Так это из-за Тукмана? За то, что он тогда ему нос разбил? Да на хрена, там уж и зажило всё, это его так отделали, что до сих пор синяки не сходят. Гаор начал злиться и нарушил главное правило таких судов: пока не спросили, помалкивай.
– Он меня лапать полез, я же и виноват?!
Мать покачала головой.
– Придурочный он, роста только большого, а ума как у мал'oго.
– Я его не трогаю, – возразил Гаор, – пусть не лезет только. Что он как приклеился ко мне.
– Он ко всем так, – вздохнула Матуха, – ласки просит.
– Ты что, не помнишь? – спросил Мастак, – отметелили тебя когда, только свет погасили, всё и разъяснилось.
– Как били, помню, – буркнул Гаор, – а потом мне только больно было.
– Ну, так знай, – заговорил Асил. – Зуда это виноват. Наплёл Тукману, что ты гладкий со всех сторон и нету у тебя ничего, а, дескать, не веришь, пощупай, как заснёт. Тот с дурости своей и полез. Ему же что скажи, то и сделает.
Гаор прикусил губу. События той ночи теперь выстраивались совсем по-другому.
– Так что на Тукмана ты зла не держи, – заговорил Юрила. – Его пошлют, он и пойдёт, куда послали.
Все негромко и не очень весело рассмеялись. Улыбнулся невольно и Гаор.
– А вот с Зудой что делать? – спросил Старший, глядя на Гаора.
Гаор молча пожал плечами.
– Он под смерть тебя подставил, – сказала Маанька, – тебе теперь его жизнь решать.
– А тоже ведь не со зла, – задумчиво сказала Мамушка, командовавшая, как уже знал Гаор, всеми женщинами по работе.
– Ну, так и убить не хотел, – сказала Матуня, – и выжил Рыжий не по его старанию.
– Вот и бултыхается он теперь как дерьмо в проруби, не тонет, не всплывает, – с досадой сказал Юрила, – пообещал ты ему Старший, что он за Рыжего жизнью ответит, по делу обещал, чего уж там. Так ведь жив Рыжий, надо и Зуде жизнь дать.
– Или уж убить, чтоб зазря не маялся, – усмехнулся Асил. – Решай, Рыжий, вас одной верёвочкой повязали.
Пока говорили, неспешно, как и положено, на суде, Гаор успел обдумать, и после слов Асила честно ответил.
– Я обычаев не знаю, как вы скажете, так и сделаю.
Слова его матерям понравились, Мать даже улыбнулась ему.
– Так что, звать Зуду? – спросил Старший.
– Нет, – сказала Мать. – То при всех было, и это пусть так же. Согласен, Рыжий, простить Зуду? Что не со зла так получилось?
Гаор пожал плечами. Они молча ждали его ответа.
– Ничего нет дороже жизни, – наконец тихо сказал Гаор. – Я ему смерти не хочу.
– Так и будет, – веско сказала Мать.
Кивнули и остальные.
Гаор перевёл дыхание. Не промахнулся! И в самом деле, дежурь в ту ночь другой надзиратель, не эта сволочь, обошлось бы куда меньшим. Зуда ж не подгадывал именно под того, а ходить и ждать смерти – тоже… то ещё удовольствие. Пробовали, знаем. Нет, пусть Зуда живёт, а если полезет, он сам ему и врежет. Теперь ему уже можно. Но вот почему на суде получилось, что матери главные? Он чувствовал, что неспроста это, что с женщинами тут по-особому. Но это потом.
Они уже вошли в спальню, готовившуюся ко сну.