Мир пауков. Башня и Дельта
Шрифт:
Доггинз опустил «жнец». Кивнул на оружие у Найла в руках:
— Ты слишком рванул ограничитель.
— Вижу (ограничитель стоял на «пяти»).
— Но все равно спасибо.
Все, как по команде, обступили Найла. Кто лез обниматься, кто тряс руку, кто восторженно колотил по спине, да так, что Найл невольно морщился. Такая бурная благодарность, одновременно и словом, и делом, ошеломляла — люди как бы вымещали ею пережитый ужас. Парализующее воздействие на волю они пережили впервые, и ощущение потрясло их сильнее, чем гибель товарищей. Немудрено, на несколько секунд они утратили самое основное из того, что присуще
— Ладно, хватит, — сказал Доггинз, — надо трогаться.
Он снял оружие с предохранителя. Когда нажал на спуск, Найл невольно зажмурился. Открыв глаза, увидел, что останки пауков исчезли, на их месте в мостовой образовалась неглубокая воронка.
— А не лучше будет остаться в крепости до наступления дня? — спросил Найл.
— Да, но только не в крепости. Они первым делом сунутся туда. Лучше отыщем подвал где–нибудь в другом месте. — Он повернулся к Милону. — Ну что, понесете Киприана дальше?
— Как скажете, — поколебавшись, ответил тот. Доггинз направил на труп оружие, но, похоже, передумал.
— Несите дальше. Попробуем спрятать, а там, если удастся, прихватим на обратном пути.
Когда поднимали тело, на мостовую упали первые капли дождя. В разгулявшейся мгле люди не могли даже различать друг друга. Так и брели, сбившись в кучу и поминутно друг на друга налетая, но даже и это было приятно — хоть и сталкиваешься, да со своими. Упруго хлестнувший порыв промозглого ветра указал, что вышли на угол улицы. Тут Доггинз спросил у Найла:
— Ты примерно прикидываешь, где мы сейчас?
— Вон в той стороне городской зал собраний.
— Хорошо, давай к нему.
В недолгом проблеске лунного света стала видна идущая на север улица. Широкая, и дома сравнительно целы. Паутины сверху не было, поэтому шли не таясь, прямо посередине проезжей части. Но общее продвижение замедлял вес мертвого человека.
Не успели пройти и полквартала, как Доггинз сказал:
— Здесь стоп. Опустите его. Сейчас посмотрим — может, подвал где отыщется.
Они дожидались, зябко ежась на ветру, обтекающем будто ледяное течение. Минуту–другую спустя ниже уровня мостовой затеплел желтоватый язычок огня. Следом полыхнула голубая вспышка бластера. Голос Доггинза:
— Порядок. Заносите сюда.
Он ждал внизу лестницы, ведущей вниз, в полуподвал. Дверь за спиной была открыта. Как раз когда втянулись внутрь, дождь хлынул как из ведра. Открытую дверь подхватил порыв ветра и резко за ними захлопнул.
Огонек светильника освещал большую меблированную комнату. Пол был покрыт ковром, стояли столы, массивные кресла и книжный шкаф со стеклянными дверцами. Даже Найл догадался, что когда–то это была уютная квартира. Теперь здесь пахло пылью, плесенью и распадающейся штукатуркой. Тем не менее шум дождя на мостовой, сотрясающий окна ветер вызывали у всех уютное чувство защищенности от непогоды.
Шторы на окнах были из тяжелого гладкого материала, не то что те, рваные, расползающиеся в канцелярии. Задернув их, Доггинз позволил запалить все светильники. Тяжелое кресло подставили вплотную к двери, чтобы не распахнуло ветром (замок был безнадежно сломан бластером). Затем, как могли, устроились и стали дожидаться рассвета.
Вид у всех был обреченный, поникший — многие, видно, едва держались, чтобы
Вот один вынул из кармана яблоко и принялся его жевать, и Найл моментально вспомнил про пищевые таблетки. Вынул коробочку из кармана.
— Кто–нибудь хочет есть?
Все с надеждой подняли головы, но при виде крохотных коричневых пилюль лица снова вытянулись. Тем не менее каждый взял по одной; даже Доггинз, поначалу досадливо отмахнувшийся, не устоял перед соблазном. Найл, пососав свою, несколько следующих минут наслаждался тем, что ощущал густое тепло, льющееся вниз по пищеводу и затем сытно разбухающее в желудке, словно наполняющее его обильной трапезой. Эффект незамедлительно сказался на всех. Вместе с тем как на щеки возвращался румянец, исчез унылый вид; все вдруг принялись оживленно говорить, недавнего уныния как не бывало.
— Где ты это раздобыл? — полюбопытствовал Доггинз.
— В машине.
Тот только странно покосился, но ничего не сказал.
Квартира, как выяснилось, состояла из кухни и двух спален. Стены кухни покрывала темная плесень, а красная плитка на полу была наполовину завалена обвалившейся с потолка штукатуркой. А вот в спальнях оказалось на удивление сухо, к тому же там нашлись одеяла, пуховики и подушки. Люди заинтересовались обнаруженной в платяных шкафах одеждой, некоторые даже попытались примерить. В целом сошлись на том, что мужская одежда тех давних времен — особенно штаны — так же смешна, как и нелепа, а вот женские платья ничего, более–менее практичные.
Уллик обнаружил стенной бар, полный бутылок и бокалов. Глаза у Доггинза заблестели, он разглядывал какую–то бутылку с янтарной жидкостью.
— Шотландское виски. Древний напиток вроде вина. Я однажды случайно нашел такую в затопленных развалинах.
Он отколупнул с горлышка фольгу, свернул пробку и понюхал, затем под обеспокоенные взгляды поднес бутылку к губам. Все с тревогой следили, ожидая, что он сейчас свалится или начнет отплевываться, а тот, наоборот, лишь звучно причмокнул и приложился еще раз, дольше прежнего. Протянул бутылку Найлу:
— Попробуй–ка.
Найлу напиток показался до крайности неприятным и на вкус, и на вид, совсем не как та золотистая жидкость, что они на двоих отведали с Одиной в ладье. Однако через несколько минут до него дошло, что действие у напитка во многом то же: смягчает, обволакивает приятной теплотой, и настроение повышается. Глядя, как другие разливают огнедышащую жидкость по бокалам, Найл ощутил такой прилив чувств, что даже сам удивился. Ему показалось, будто все участвуют сейчас в каком–то странном мистическом обряде или ритуале кровного братания. Ощущение длилось несколько секунд, но было при этом удивительно насыщенно. Впервые в жизни Найл был так дивно, до краев преисполнен любви к соплеменникам, ко всему человечеству. Эти парни, которых он и по именам–то толком не знал — Уллик, Йорг, Криспин, Гастур, Ренфред, Космин, — сделались внезапно так же дороги, как родная мать или брат.