Мир среди войны
Шрифт:
Теперь Игнасио воспринимал добровольцев по-новому, иначе; стоило ему оказаться среди соратников – и он начал чувствовать происходящее так же, как чувствовали они; в глазах людей, вооружавшихся для войны, мирный труженик – человек другой породы, нечто вроде слуги. Когда они приходили на хутор, где собирались расположиться на привал или заночевать, кто-нибудь резким голосом, словно отдавая команду, кричал: «Хозяйка!» – что означало подчас и мать семейства, и женщину, распоряжавшуюся хозяйством. И не стесняясь, как завоеватели, они устраивались на просторной кухне вокруг очага – сушиться. Хуторская семья присоединялась к ним, и дети молча забивались в угол и глаз не сводили с необычных гостей. Иногда добровольцы подзывали их, спрашивали, как зовут, шутили, давали поиграть с ружьем, чувствуя такую нежность к этим невинным созданиям, какой не чувствовали никогда прежде. Игнасио тоже не раз усаживал детей себе на колени и пытался их разговорить, используя
Первые дни они с Хуаном Хосе сердились, что их не спешат вооружать, но, когда им выдали ружья, дело представилось иначе – этакая тяжесть! Им пришлось идти, неловко перекладывая ружья с одного плеча на другое, меж тем как Селестино щеголял своей саблей.
Как-то раз во время стирки Игнасио, отжимая свою прополоснутую в ледяной воде одежду, заметил рядом денщика Селестино, полоскавшего форму с галунами, и самого обладателя галунов.
– Именно сейчас, когда провозгласили Республику, надо нанести главный удар, а мы теряем время и силы, – рассуждал воинственный адвокатик.
Игнасио не мог спокойно глядеть на эти галуны и на эту саблю без ножен, болтавшуюся, как праздный язык. Разве не была игрушкой эта сабелька рядом с пропахшим порохом ружьем, ружьем, которое гремит и вспыхивает, способное поразить человека издалека? Разве не была она кичливым символом власти? В то же время он окончательно разочаровался в своих прежних приятелях по уличным сражениям и решил просить о переводе в другой батальон – тот, что был составлен из жителей отцовской деревни. Получив разрешение, они с Хуаном Хосе, одни и наконец свободные, отправились в горы. В Уркьоле наткнулись на батальон из ополченцев Дуранго – сотню человек, каждый из которых был вооружен новеньким «ремингтоном».
Настроение в карлистском лагере улучшилось; говорили о победе при Эрауле, в Наварре, о решающей кавалерийской атаке; о захваченном у неприятеля орудии; сколько обо всем этом было шуму! Между тем Игнасио, который так и не добрался до места назначения, шел из города в город вместе с батальоном Дуранго.
Как это тяжело – шагать, равняясь на других, всегда в ногу, чувствуя себя ничтожной каплей в однородной людской массе! А этот формализм, эта дисциплина! Они казались ему нелепыми, просто нелепыми. Если бы речь шла о регулярной армии, организованной по строго математическим законам, расписанной по клеточкам; если бы речь шла о войсках, предназначенных для торжественного парада в присутствии почтенных отцов семейств, ведущих за руку детей – полюбоваться зрелищем, – что ж, тогда пожалуйста; но здесь, в горах, в этих вольных горах, к чему были эти строгости? Не отдавая себе в том ясного отчета, Игнасио смутно догадывался, что любая армия организуется вовсе не тем, что обычно называют дисциплиной; что стоит им стать обычными солдатами, как все их действия утратят свою эффективность и смысл. И разве, в конечном счете, попытка создать в горах регулярную армию, построенную по новейшей тактической методе, не была похожа на попытки дона Хосе Мариа создать четкую программу действий? Разве не те же либералы, против которых они воевали, стремились создать подобную армию?
И вот наконец, слава Богу, в Маньярии, той самой Маньярии, где происходили славные события прошлого года, батальон Дуранго встретился с состоявшим из двухсот человек отрядом противника. Сердце у Игнасио сильно билось; он находился слева от дороги и ничего не видел кругом. Жгучее любопытство подталкивало его выскочить на дорогу и посмотреть, что же там такое происходит; но в этот момент над головой у него свистнула пуля; он похолодел и прижался к стволу дерева. «Так же было и с Кабрерой», – подумал он, чувствуя, как горит у него щеки. Игнасио слышал звуки стрельбы, но по-прежнему ничего не видел, а когда увидел, что окружавшие его товарищи побежали, подчиняясь приказу, вперед, тоже побежал вместе с ними. Позже он узнал, что они преследовали противники до самых городских порог.
И этою он ждал? Это и была война? Для этого он покинул дом? И вновь они шли из города в город, без отдыха шагая то пыльными, убаюкивающими на ходу проселками, то по старым, мощенным камнем дорогам, то по высохшим руслам ручьев, которые служили дорогами в ущельях. Отовсюду поступали противоречивые известия, и вполголоса говорили о том, что пора, давно пора использовать разлад, воцарившийся при Республике, чтобы нанести окончательный удар. Республиканцы готовились к выборам; их эмиссар прибыл из Бильбао в батальон Дуранго назначить депутата; по дороге он усаживался за один стол с карлистами; каждый пил за свое: эмиссар – за Республику, карлисты – за дона Карлоса; Игнасио же приходил в отчаяние, вспоминая Маньярию и чувствуя, что ему становится невыносим вид этих бесконечных ущелий и гор, всегда одинаковых.
«Санта Крус здесь! Священник Сайта Крус!» – услышал Игнасио, когда через несколько дней они вошли в Элоррио, и его охватило любопытство мальчишки, которому впервые предстоит увидеть белого медведя; действительно, вся страна полнилась слухами о невероятных подвигах священника из Эрниальде – легендарного воителя, которого одни превозносили, а другие старались очернить. Ужас сеял он на своем пути; узнав о приближении его отряда, те, кто чем-то выделялся, был на виду, трепетали, меж тем как народ неистово, восторженно приветствовал его. Из уст в уста передавались подробности жизни этого отчаянного человека: как в семидесятом году, когда его собирались схватить прямо в церкви, после службы, он бежал, переодевшись в крестьянское платье; как его схватили-таки после договора в Аморебьете, но он снова бежал, спустившись по плетеной лестнице с балкона; а потом почти сутки пережидал погоню, спрятавшись в кустах у реки; как второго декабря он с пятьюдесятью соратниками перешел границу и с тех пор его отряд, наводя ужас повсюду, рос, как снежный ком, появляясь то здесь, то там, переходя реки в паводок, оставляя за собой кровавый след. Смеясь над врагом, который объявил за его голову награду, он, на свой страх и риск, не признавая никакой дисциплины, вел войска, вызывая ненависть равно у «черных» и у «белых», а набожный Лисаррага, называя Санта Круса гиеной и мятежным попом, требовал привлечь его к суду.
«Да здравствует Церковь! Да здравствует Санта Крус!» – кричал народ, выбегая ему навстречу. Их было человек восемьдесят, разбитых на четыре отряда, – подтянутые, ловкие парни с повадками контрабандистов; над головами их развевалось черное знамя, на котором, поверх изображенного черепа, белыми буквами было начертано: «Война без казарм!»; за ним несли красное полотнище с девизом: «Умрем, но не сдадимся!»; были и еще полотнища с другими лозунгами.
Вид этого шествия привел Игнасио в необычайное волнение, и в памяти его воскресли, казалось, уже позабытые, далекие образы: Хосе Мариа в горах Сьерра-Морены, а вслед за ним – смутные, неясные фигуры Карла Великого и двенадцати его пэров, «разящих неверных, псе в кольчугах и латах»; великана Фьерабраса, ростом с башню; Оливерос де Кастилья и Артус де Альгарбе; Сид Руй Диас, Охьер, Брутамонте, Феррагус и Кабрера в белом, развевающемся за плечами плаще. Толпа смутных образов, воскресших в памяти, безотчетно полнила его душу безмолвным шумом того мира, в котором он жил до рождения, смешиваясь с далеким, слабым и нежным запахом отцовской лавки. И по какому-то таинственному наитию при виде людей Сайта Круса он вспомнил о Пачико.
Это было нечто древнее, нечто исконное и своеобычное, что оказалось созвучно духу гор и воплощало в себе неясный идеал народного карлизма; это был партизанский отряд, а не прообраз какой-то выдуманной армии; это были люди, словно явившиеся из эпохи бурных междуусобиц.
«Да здравствует Смита Крус! Да здравствует священник Санта Крус! Да здравствует Церковь!»
– На лошади – это он? спросил Игнасио.
– Нет, это письмоводитель; а он вон, рядом, с палкой.
Взглянув, Игнасио увидел человека с низким лбом, каштановыми волосами, светлой бородой, безмолвного, сдержанного. Казалось, он не слышит приветственных возгласов толпы; равнодушно глядя на нее, он внимательно следил за своей стаей и широко шагал, опираясь на длинную палку, вооруженный лишь револьвером, рукоятка которого торчала из-под пыльной куртки. Подвернутые голубые штанины открывали мощные икры неутомимого ходока; на ногах были альпаргаты.
Среди возгласов «Да здравствует Санта Крус!», «Да здравствует Церковь!», «Да здравствуют фуэросы!» послышался робкий выкрик «Долой Лисаррагу!», но священник, пристально следивший за своими людьми, даже не повернул головы.
В тот вечер они смогли услышать о подвигах священника-вожака из уст его добровольцев, для которых не было на свете более умного, более отважного, более доброго, уважаемого и серьезного человека, чем тот немногословный, способный часами в одиночку бродить по горам человек, чьи глаза на заросшем бородой лице так глядели из-под берета, что взгляда их не мог выдержать ни один из его парней, – человек, так спокойно отдававший приказы о расстрелах. Нет, черт побери, нельзя воевать так, как хочет этот святоша Лиссарага, с прохладцей и уповая на одного Господа; береги свою кровь, но не жалей чужую! Если они не будут убивать, убьют их. И священник знал, что делал, когда давал осужденному полчаса, чтобы уладить свои отношения с Богом. Часто он сам, без лишних слов, объяснял своим парням основания для приговора: из-за этогопропало трое наших; из-за этойсхватили четверых; этотпредал, и из-за него погибло несколько человек; и когда он затем обращался к добровольцам с вопросом, согласны ли они с приговором, те отвечали: «Да, господин!» («Bay, jaun^a!») Случались порой и курьезы. Например, бедные карабинеры! Ведь как они плакали и кричали: «Да здравствует Карл VII!» – не помогло: их командир, лейтенант, уже успел обругать Карла последними словами.