Мир среди войны
Шрифт:
Однообразие походной жизни нарушилось однажды, когда Игнасио вместе с несколькими рядовыми был послан набирать по окрестным деревушкам рекрутов – мужчин от восемнадцати до сорока лет. Одного они нашли прячущимся в амбаре, и даже сопровождавшему их священнику не удалось его приободрить. Некоторые родители отказывались отдавать сыновей, но священник увещевал, грозил, и они уступали; другие сами отдавали своего ненаглядного. Семья большая, собирались даже ехать в Америку, а теперь пусть отправится на войну да поучится жить, ну а кому работать – найдется. Главное, чтобы взяли Бильбао.
Редко где слышался плач, жалобы и где проводы были долгими; чаще всего матери относились
– Ступай, за святое дело можно и жизнь отдать.
И они шли, притихшие и серьезные, как если бы им предстояло жениться на невесте, которую сосватали родители. А родители думали о том, что одной парой рук стало меньше, а страда еще не кончилась и надо молотить. Случалось, что сыновей в семьях не было и приходилось забирать отцов.
Когда Игнасио вел рекрутов к городу, один из них вдруг рванулся и бросился бежать прямо через поле; кто-то из добровольцев вскинул было ружье, но Игнасио остановил его: «Пускай, он сам вернется!» Тот и вправду вернулся, пристыженный и оробелый.
Город был наводнен рекрутами; они бродили по улицам, собирались кучками, напуская на себя веселость, за которой сквозило безразличие.
И немало таких молчаливых людей было оторвано в тот год от своей земли по всей Бискайе.
И снова начались марши и контрмарши, снова противник преследовал их. Несколько парней отбилось, заплутав ночью на горных тропинках. Вконец измотанный, батальон устроил привал на вершине Бискарги; внизу дремотно расстилались залитые солнечным светом долины, под ослепительным небом вздымались окаменевшие волны горного моря. Там, внизу, за перевалами лежал Бильбао, а в нем его родной уголок – приют тихих теней.
Прошла неприятельская колонна; несчастные солдаты едва тащили за плечами набитые довольствием ранцы; уж куда легче было им, за плечами у которых была вся их земля.
Игнасио получил новую смену обуви, немного денег и письмо из дома. Педро Антонио все больше укреплялся в своем намерении оставить Бильбао, где уже начинали браться за оружие добровольцы Республики, в то же время убеждавшие друг друга, что мятежники – всего лишь разбойная кучка, с которой ничего не стоит покончить одним махом.
С другой стороны, чтобы поднять дух карлистского войска, велись разговоры о развале в стране, о необузданности республиканцев и о тех грабежах, убийствах и насилиях, которые они учинили в Сан-Кирсе-де-Басора. Словом, как бы республиканцы ни храбрились, с ними уже, можно считать, было покончено, меж тем как верные воины Бога, Отечества и Короля ожидали только того, когда он, король, наконец появится на родной земле. Взятые в батальон силой деревенские парни просили, чтобы взамен палок им выдали ружья, и, говоря, что их обманывают, угрожали разойтись по домам.
– Для этого-то нас и брали? – спрашивал тот, что прятался в амбаре.
Упрямые и неподатливые, как земля, и готовые ко всему, как та же земля, после того как плуг взбороздил ее лоно, эти покорные люди, пробужденные от спячки, знали только одно – упорное и слепое сопротивление, до конца.
Добровольцы! Силой оторванные от своих хуторов, эти парни были больше похожи на добровольцев, чем буяны, сами бежавшие сюда с городских улиц. Раз приведенная в действие покорность проявляла волю более упрямую и ощутимую, чем произвольный порыв разгоряченной фантазии.
Дождь лил как из ведра, когда батальоны пришли в небольшую бухту, где разгружался корабль; там, у подножия огромной черной скалы, словно готовой обрушиться в море,
На три батальона было выдано две с половиной тысячи бердановских ружей.
В город они вернулись уже другими людьми, прижимая к груди свои ружья и благодаря Господа за успешную разгрузку.
«Наконец-то кончатся эти марши и контрмарши и начнется настоящая война», – думал Игнасио.
Встречали их празднично. У Республики дела шли все хуже, Правое дело переживало подъем; баскские крепости переходили в руки карлистов, в то время как неприятель вынужден был беречь силы; шли слухи об окружении неприятельской колонны в Каталонии и о двух близящихся событиях: вступлении Короля в Испанию, а баскских батальонов – в Бильбао.
На торжественной службе, как благочестивое приношение, поднесли они свое оружие Христу-воителю, и в то время, как священник воздымал облатку – символ бескровной жертвы, – они молили архангела Михаила, «главу ангельских чинов, водителя полков ангельских и заступника христианского воинства», чтобы он защитил Карла VII, как защитил Иезекию против ассирийцев, в одну ночь перебив сто восемьдесят пять тысяч вражеских воинов; чтобы даровал он ему рвение царя Иоссии, благоразумие Соломона, уверенность Иосафа, доблесть Давида и набожность Иезекии, чтобы ниспослал он ему в помощь своих небесных воителей, как посылал он их, дабы поддержать Елисея и Хака, – и все это для того, чтобы еще больше умножилась в мире слава Иисуса и благословенной Церкви Христовой. В ответ на молитву и солдаты, и стоявший тут же, на площади, народ повторили затверженное «и да отпусти нам долги наши, яко же и мы отпускаем должникам нашим».
В тот же самый день, день Пресвятой Девы дель Кармен и годовщины победы Санта Круса при Навас-де-Толоса, в день избиения монахов в тридцать четвертом году, дон Карлос вступил в Испанию – чтобы с лихвой отплатить врагу за поражение при Орокьете, – в том же месте, где тридцать девять лет назад пересек границу его дед, в Сугаррамурди, где в былые времена справлялись бесовские шабаши.
Спели «Тебя, Господи, хвалим»; Лисаррага, а вслед за ним приходской священник сказали каждый свое слово, после чего была прочитана молитва в честь монахов, избиенных в тридцать четвертом году, когда свирепствовала холера, а в ответ на клич, брошенный Королевой с вершины Ачуэлы: «Да здравствует Испания!» – солдаты ответили: «Да здравствует Король!» И после того, как были прочитаны три молитвы Пресвятой Деве де-лос-Анхелес-де-Пурворвиль, Король вышел навстречу солдатам, тотчас обступившим его, и даровал свободу семидесяти пяти пленным, захваченным при Эрауле.
Игнасио понемногу успокаивался. За всеми этими переходами, маршами и контрмаршами он позабыл о своих прежних идеях; исполняя долг, он ждал начала настоящей войны. А идеи? Где они? Тут никто и понятия не имел об идеях, о принципах. Как только люди вступили в состояние войны, идеи превратились в действия, движения, растворились в них; сливаясь, они воплощались в действие, чистое действие – почву для новых идей. Принципы были тем зерном, которое, прорастая, увлекло людей на войну, чтобы исполнить скрытое в загадочной дымке будущего предназначение. Как-то ночью Игнасио вспомнил слова Пачико о том, что все правы и никто не прав и что успех за тем, чье слово окажется последним; но когда с рассветом батальон отправлялся в путь, он, чувствуя себя окруженным себе подобными, весь отдавался ощущению живой действительности. Победа над врагом – вот была цель. Над врагом? Но кто он, этот враг? Враг – это враг! Другой!