Мир тесен
Шрифт:
— Да так, — говорю. — Ни о чем особенно, товарищ мичман… Пейзаж, — говорю, — напоминает ханковский.
Немировский прикуривает, рассыпая искры из моей толстой самокрутки. Пахнуло паленым волосом: одна искорка попала мне в усы.
Забыл вам сказать: в прошлом году, когда меня после разгрома, учиненного Галаховым, бросили на Ораниенбаумский участок СНиС, я отпустил усы. Не то чтобы с горя. С бритьем были трудности — по причине тупых лезвий, — так хоть верхнюю губу не скоблить.
Боцман смотрит на меня красноватыми глазками, медленно моргая. Кожа у него красная, задубевшая на постоянных ветрах. С 36-го года плавает Немировский на катерах, сколько уже — восьмой год бьет в лицо ветер сумасшедшей скорости. Не шуточное дело. Я думаю, и брови у него разрослись, чтоб прикрыть лоб от ветра.
— Ты находился на Ханко? — Он садится на валун, вытянув короткие ноги в пятнистых (от кислоты?) сапогах. У него на кителе два ордена — Красной Звезды и Отечественной войны II степени.
— Был.
— Чего там делал?
— Как чего? — Сажусь на другой валун. Их тут тьма. Не Лавенсари, а Валунсари, думаю я. — Служил сперва в СНиСе, потом в десантном отряде. У капитана Гранина. Слышали?
— А как же, — дымит Немировский, прижмурив один глаз. — Я ж тоже на Ханко был. Еще до войны наша бригада там дислоцировалась.
— Вы когда ушли с Ханко? — спрашиваю.
— Наш отряд ушел в июле. Последние шесть катеров. Ирбенский пролив тебе известен?
— Известен. — Я думаю о своем. — У нас в десантном отряде были люди с вашей береговой базы. Ушкало, Безверхов, Шунтиков…
— Вот были там атаки! Двадцать шестого июля, как сейчас помню. Три катера атаковали караван в двадцать шесть вымпелов! — выкрикивает боцман на весь остров Лавенсари. — Наука что говорила? Только ночью! Или в плохую видимость! А тут Осипов Сергей Александрович повел тэ-ка днем при действующем солнце! Дымом укрылись и — у-ух! — Движением пятерни он показывает неотвратимый бег торпедных катеров. — Наш командир Афанасьев точненько влепил торпеду в миноносец! А ты говоришь — только при плохой видимости.
— Я не говорю…
— А в сентябре? В бухте Лыу знаешь какая развернулась парадоксальная операция?
— Да. — Я действительно знаю. Боевая история БТК меня очень интересует. — Товарищ мичман, — говорю быстро, чтобы он опять не перебил, — вы главстаршину Ушкало знали?
— Ну, а как же Ваську Ушкало не знаю? Трое мы были неразлей-вода, три боцмана — Боря Вьюгин, Васька и я. С троих нас только я в боцманах и хожу. Васька еще перед войной показал морю задницу, пошел в содержатели техсклада. Борис в сорок втором ушел в Питер на курсы, вернулся командиром катера. Один я сазана на фазана не сменял! Как был, так и продолжаюсь боцман москитного флота!
— Ушкало теперь в морской пехоте. Младший лейтенант…
— А хоть бы и старший!
Что ему ни скажи — только больше распаляется. А ну его к черту. Нащупываю в кармане канадки плоский пакетик жевательной резинки. Это нам, знаете, перед выходом с базы Литке выдали по коробке с американским десантным пайком: консервы, галеты, шоколад и резинка эта самая. Мы посмеивались: еще чего, жевать буржуйскую резинку! А она оказалась вкусная, покрытая сладким слоем. Вот я вытащил пакетик, развернул и сунул резинку в рот. Не о чем мне говорить с этим крикуном.
А он:
— Вот ты Безверхова напомянул. Андрюшка помоложе нас, я его боцманскому делу обучал. Вот он был боцман от прирождения! Он бы с моря не ушел. Жаль, его прихватил аппендицит, когда мы с Ханко уходили. Я знаю, он в десантном отряде воевал, а в эвакуацию погиб. Жаль Андрюшку! Я тебе что скажу, Земсков: Безверхов, если б продолжал жить, тоже Ваське Ушкало не дал одобрения!
— Почему? — спрашиваю, удивленный.
— А потому что нельзя! Ты Зинку его видел? Это ж была такая, — неожиданно боцман понижает голос почти до голубиного воркования, — такая… — чертит узловатым пальцем в воздухе что-то тоненькое, невесомое. — Ну… сквозь нее солнце просвечивало. К твоему сведению. А он что? — Опять рычание: — На бабе-милиционере женился!
— Да вы что, товарищ мичман? Зина ж погибла. Зина с дочкой утонула, их на переходе из Таллина разбомбили.
— Ты там был? — крикнул Немировский. — Васька был? Кто видел, как они потонули? А раз нету доскональных свидетельств, значит, нельзя!
Я молчу. Что тут скажешь?
— Я против милиции ничего не имею, — продолжает боцман сотрясать Лавенсари. — У меня самого батя был милиционер! Но ты ж понимать должен обстановку! Мало ли людей на войне исчезает, а потом — вот они! Погоди до конца войны, там скурпулезно разберемся! Ишь, невтерпеж ему!
Группа катерников высыпает из баньки — распаренные, веселые. Закуривают, бельишко выстиранное распластывают по кустам, по валунам.
— Матросы! — гремит Немировский. — Не ложить на открытых местах! Вон, в лесочке сушить!
— Товарищ мичман, — говорю, отодрав от зубов жвачку, уже лишенную сладости. — А вы знаете, Безверхов, может, не погиб.
— Это как? — В глубине его зрачков читаю отчетливое недоверие.
— Имеются данные, что подорвавшийся транспорт не затонул. Его дрейфом прибило к Южному берегу.
— Ну и что?
— Кто там был, могли попасть в плен. И Безверхов тоже.
— Никогда! Не может Безверхов попасть в плен.
— Почему?
— А потому, что плохо знаешь Безверхова. Он скорей пулю себе в лоб, чем в предатели.
— Да при чем тут предательство? — Начинаю раздражаться. — Их могли захватить…
— Они на транспорт садились с оружием? Ну и все! До последней пули! А кто в плен — значит, предатель!
И опять я умолкаю. Нашего боцмана не переспоришь.
С начала кампании пошла борьба за обладание Нарвским заливом и районом Гогландской минно-артиллерийской позиции. Белые ночи позволяли активно вести ночной поиск, погода установилась приличная, ветер — балла четыре, море — три.
И мы перешли на ночной образ жизни.
К тому времени дивизион полностью перебазировался на Лавенсари. Каждую ночь группы катеров, с торпедами в желобах, уходили на Восточно-Гогландский плес, к опушке финских шхер, и на юг в Нарвский залив, где работали наши катера-тральщики, пробивая фарватеры в немецких минных заграждениях. Противник, как мы знали, противодействовал тралению. Но несколько ночей мы утюжили Нарвский залив, не наблюдая кораблей противника.
Первая стычка произошла в ночь на 29 мая.