Мир тесен
Шрифт:
— Во-о-озду-ух!
Задираем головы.
Вон они! Быстро снижаясь, идут на остров «юнкерсы»… больше десятка… ну, сейчас начнется…
Лес, песок и скалы, из которых состоит Лавенсари, такой мирный и тихий с виду, — извергают огонь. К зенитным стволам островных батарей присоединяют свой железный гром ДШК — крупнокалиберные пулеметы наших катеров. С пронзительным, душу леденящим воем пикируют «юнкерсы»… взрывы бомб выбрасывают столбы воды и грунта, подбираются все ближе к пирсу, к катерам…
Сквозь клочья черного дыма от подбитого, загоревшегося «юнкерса» вдруг вижу: кто-то с нашего катера, взбежав по сходне, припустился скачками по пирсу.
— Наза-ад! — рык Немировского поверх грохота боя.
А Дедков бежит, ничего не слышит… Оглох? С ума сошел?.. С пирса на берег, к соснам… к зарослям кустарника…
Теплая, упругая, как резина, ударная волна толкает меня и бросает навзничь… головой ударяюсь об ходовую рубку… в ушах заложено… Кажется, все…
Открываю глаза, вижу над собой наклонившегося Рябоконя:
— Ты живой?
Ну, если мы оба не на том свете… Тихо как… Может, действительно?.. Повернись, Костя, посмотрю, нет ли у тебя крылышек… Но вот и бровастое лицо нашего боцмана… Значит, мы все еще тут: на том свете боцманов, говорят, не бывает…
Боцман щурит свирепые красноватые глаза.
— Вставай, Земсков!
Подымаюсь и, как ни странно, держусь на ногах, вцепившись в ограждение рубки. Вот только говорить не могу. Рот забит гарью, дымом, страхом…
— Видел, как Дедков улепетнул? Давай-ка. Иди, приведи своего дружка!
Боцман добавляет слова, которых до сих пор я от него не слышал. Он не любит эту словесность и всегда одергивает ее любителей. А тут — выдал с таким фигурным коленом, что Рябоконь, сам изрядный мастер, удивленно качнул головой.
Нетвердо иду по пирсу, и кажется мне, что все расшаталось после бомбежки и висит на волоске: и пирс, и сам остров Лавенсари, и неприятно клочкастое, рябое небо над ним. Схожу с пирса, огибаю дымящуюся смрадную воронку.
— Дедков! — Чувствую, голос у меня сел. — Дедко-ов!
Треск огня. Иду к кустам, кое-как переставляя все еще не твердые ноги. И тут вижу Дедкова. Он сидит как загнанный заяц и смотрит круглыми белыми глазами на огоньки, перебегающие по веткам кустарника.
— Почему не отвечаешь?
Теперь он тупо уставился на меня.
Обкладываю его последними словами, это производит действие. С дурацкого взгляда Дедкова спадает пелена. Поднимается на ноги. Мы сбиваем с кустарника огненные змейки, ломаем занявшиеся ветки, затаптываем, засыпаем песком. Сизый дым выедает глаза.
Веду Дедкова на пирс. Для верности придерживаю за край голландки. Ни о чем не спрашиваю. Чего спрашивать? Кто я ему — дядька? И отвяжитесь от меня! И без того голова болит.
Все ж таки ни от чего так не болит голова, как от бомбежки.
— Почему вы убежали с катера, Дедков? — официально спрашивает боцман Немировский.
Молчит Дедков. Стоит, опустив неприкрытую, растрепанную, повинную голову. Острые мальчишеские плечи зябко приподняты. Ах ты, Дедков, поросятина-телятина нескладная…
— Ну? — трубит иерихонская труба. — Отвечайте: почему убежали?
Молчит.
Рябоконь, я заметил, делает слабую попытку вмешаться, что-то сказать, ведь именно он непосредственный начальник Дедкова, — но не вмешивается. Только головой крутит недовольно. Не хочет, как видно, связываться с боцманом.
— Вы знаете, — гремит Немировский, — как называется, когда с боевого поста убегают? Под трибунал захотел, Дедков?
Каждое тяжко падающее слово — как молоток, забивающий несчастную дедковскую голову глубже и глубже в плечи.
— Да бросьте, товарищ мичман, — говорю с острым холодком в животе. — Что вы его стращаете?
Боцман оглядывается, как тигр на случайного прохожего, который осмелился дернуть его за хвост. Черные брови сошлись в широкую черту, такой мазок кузбасс-лака, готовый перечеркнуть меня, мой послужной список, — в общем, мою жизнь.
— Ты что сказал? — Боцман явно не верит своим ушам. — Повтори!
— Ну, испугался парень. Вы же знаете, он пуганый. Его в сорок первом бомбили. Родители погибли. Дом сожгли. Может испугаться человек, который все это…
— Он трус! За трусость в бою — под трибунал!
— Да перестаньте грозить трибуналом! Дедков в бою не трусил. Это Дурандин подтвердит, и Рябоконь…
— И вы, Земсков, под трибунал пойдете! За то, что защищаете труса! — Глаза Немировского, налитые кровью, сейчас испепелят меня. — Вы что тут себе позволяете, а? Если были студентом, значит, можно языком трепать?! — Он делает жест, показывая вываливание длинного языка. — Пререкаться в боевой обстановке?!
Теперь боцмана не остановить. Теперь заведется на тыщу оборотов. А голова раскалывается…
Неожиданно для самого себя вставляю в боцманскую филиппику:
— Вот вы метко стреляете, товарищ мичман. А сможете снять пулей нагар со свечи?
Он умолкает на полуслове-полукрике. Всматривается внимательно, будто у меня вместо носа огурец. Черт с ним. Делаю шаг к рубке, чтобы уйти к себе, в свой металлический ящик, там дел у меня полно… по-моему, что-то неладно с выходным трансформатором… Но тут на пирсе появляются три мушкетера. Идут с командирского совещания. Не идут — бегут.