Мир тесен
Шрифт:
— В одиночку спустил паровую машину? Без крана? Тю! — не верит Рябоконь. — Пишут всякую муру, едрена вошь.
— Это не мура, — обижаюсь я за Виктора Гюго. — Там подробно описано, какие он сделал приспособления, тали. Да и не в талях дело. Человек может сделать даже невозможное…
— Вот мне надо в базовый сходить, — хрипит Рябоконь. — Томка там пляшет. Самодеятельность готовят к Дню флота. Могу я туда пойти? Не могу. Выход в море! А ты говоришь, человек может невозможное сделать.
А мне и крыть нечем. Уел меня Рябоконь. Давно известно: книжная мудрость далеко не всегда соответствует действительности. В жизни много несообразности, препятствия возникают на твоем пути из ничего, прямо-таки из воздуха. Взять хотя бы прошлогоднюю весну: уже был подписан приказ о моем переводе в передающий центр СНиС, как вдруг… Ладно, не будем вспоминать. Правда, я обещал рассказать вам о передрягах прошлого года…
Не сейчас. Надо поспать перед ночной операцией.
И вот я иду белой ночью по тропинке, петляющей меж сосен. Мне нужно спуститься к пирсу, на катер мне нужно — и тут вижу: от сосны к сосне перебегает золотоволосая женщина в краснофлотской форме. Она беззвучно смеется, обращая ко мне лицо, теперь у нее русая челочка и зеленые быстрые глазки — ах, это Катя Завязкина! Припускаю за ней, зову, но не слышу своего голоса, а она убегает все дальше, и теперь не сосны вокруг, а кронштадтский Гостиный двор передо мной, слепой, заколоченный, и я слышу тяжелое дыхание, кто-то меня преследует, вон мелькнуло за колонной незнакомое лицо, ненавидящие глаза, и будто ствол автомата выдвигается… С криком, опять беззвучным, кидаюсь за угол, прижимаюсь к стене. Зажимаю ладонью страшно стучащее сердце. Нет, это не сердце… это кто-то колотит пешней по крыше… и стена медленно-медленно сдвигается и начинает падать…
Просыпаюсь, потный, испуганный. Черт бы побрал мой возвратный сон!
Перед выходом в море лейтенант Вьюгин коротко объясняет задачу: выйти в назначенную точку у побережья Нарвского залива и принять на борт разведгруппу, возвращающуюся из тыла противника. Моя особая задача — внимательно слушать на такой-то волне. На подходе к точке встречи разведчики коротко выйдут в эфир, дадут условный сигнал — три восьмерки. Я должен ответить пятеркой. В течение часа после радиообмена группа должна быть на борту. Ни минутой позже.
В ноль двадцать отдаем швартовы и на малых оборотах выходим из бухты. Белая ночь сегодня темнее обычного: занавешена плотным одеялом туч, из которых сеется мелкий дождик. Погода свежая, балла на четыре. Катер прибавил обороты, учащаются удары волн, они привычно бухают в борт. Я сказал: привычно, — нет, никогда не привыкну к проклятой тряске. От нее по-волчьи клацаешь зубами. От нее подпрыгивает и норовит сорваться с креплений рация.
Переход — дело монотонное. Чтоб не клевать носом, жую шоколад из бортового пайка. Качка вдруг усиливается, — командир, наверно, переложил руль. Вода захлестывает ходовую рубку и оттуда сквозь открытый люк скатывается ко мне. Хоть и маленький водопадик, но неприятный. Ладно хоть, что не рацию окатило, а мою спину, обтянутую капковым бушлатом. Отряхиваюсь, бормоча ругательства. Капок — вещь неплохая, под плотным черным сатином вшита особая прокладка, какие-то древесные волокна, растительная шерсть, которая, говорят, держит человека на воде. Но от промокания капок не помогает. Вообще-то на таком могучем пароходе, как торпедный катер, от воды в свежую погоду не обережешься. Все равно зальет.
На исходе второго часа уменьшаем скорость. Насколько позволяет длинный провод, я высовываюсь в ходовую рубку. Ох ты! Дождь сечет вовсю. С поблескивающих плащей командира и стоящего рядом с ним Рябоконя стекает вода. Рука Вьюгина в кожаной перчатке лежит на штурвале. Сам он, нагнувшись под козырек рубки, рассматривает карту, слабо освещенную подсветом картушки компаса. Понимаю заботу командира: надо без малейшей невязки выйти в точку, в которую, как я представляю себе, уперлась на карте линия курса.
По времени, чувствую, должны уже подойти к берегу. Снова высовываюсь в рубку. Вот он, берег! Темная полоска за подвижной пеленой дождя. Катер идет без огней на малом ходу. Нас обгоняют пологие волны, тут и там вспыхивающие белыми гребнями. Вьюгин аккуратно ведет катер по волне. Впереди из синеватого сумрака ночи вылезают черные головы камней. Здесь не просто… не просто подойти к берегу… мелководье, камни… чего доброго, сядешь на мель, а на рассвете тебя, неподвижного, обнаружит противник и расстреляет, как учебную мишень…
Моторы обрывают грохот. Берег — узкий, серый пляж, за которым темной стеной стоит лес, — наплывает, наплывает… Сквозь потрескивания и шорох эфира слышу шелест волн, набегающих на пляж. Остановились, чиркнув днищем по песку.
Теперь — ждать…
Передряги прошлого, 1943 года начались вскоре после того, как мы, проложив кабель, возвратились в конце января из Ленинграда. Первым сигналом было письмо от Марины, очень меня взбудоражившее. Она писала, что имела разговор с отцом, капитаном первого ранга Галаховым. Отец ей решительно заявил, что не было никакой возможности спасти тех, кто остался на подорвавшемся транспорте. Сказал, что потери на войне неизбежны. А дальше шло: «У отца есть сведения, что транспорт не затонул, его снесло дрейфом к берегу, он сел на мель. Я спросила: «А люди?» Отец ответил (дословно): «Люди могли попасть в плен».
Я задохнулся, прочитав это. Потрясенный, повторял про себя: «Не затонул… не затонул…» В плен?! Никакой силой воображения не мог я себе представить Литвака и Безверхова в плену. И все же?.. Вспомнилась странная история, рассказанная Щербининым Сашке Игнатьеву: будто он, Щербинин, слышал в немецком тылу отчаянный крик Андрея Безверхова…
Надо было что-то делать… куда-то бежать…
Разумеется, делать было нечего, бежать некуда.
И тут начались передряги.
В начале марта начальник Кронрайона СНиС подписал приказ о моем переводе в передающий центр на освободившийся штат радиооператора. Но я не успел даже зубную щетку перетащить из кубрика кабельщиков в кубрик радистов.
Наутро вдруг вызвал комиссар района (или, по-новому, замполит). С неясным предчувствием неприятности я вошел к нему в кабинет. Утреннее солнце бледным лучом достигало большого портрета на стене за его спиной. Замполит, склонив черноволосую голову, читал листки с машинописью, сколотые в уголке. Перед ним за приставным столом сидел аккуратно причесанный блондин, главстаршина Творогов. Он был комсоргом, дельно выступал на комсомольских собраниях, часто заявлялся ко мне — то по вопросам агитработы, то насчет выпуска боевого листка.
— Ладно, Творогов, иди. Потом дочитаю твой доклад, — сказал замполит, отодвигая листки. — Хотя можешь присутствовать. — Он посмотрел на меня выпуклыми черными глазами. — Подойдите ближе, Земсков.
С полминуты он разглядывал меня с заметным оттенком удивления (а может, и некоторой брезгливости), как разглядывают в зверинце, допустим, дикобраза. Потом сказал:
— Вот есть краснофлотцы, с которыми вечная морока. — Вступление не обещало ничего хорошего, и я внутренне сжался. — Так что за разговор, Земсков, вы услышали на гогландском причале?