Мир тесен
Шрифт:
Уже мне стали привычными рев моторов, треск разрядов в наушниках, жужжание умформеров. И тряска, тряска. Но я еще не знал, что такое атака…
Я и не увидел ее. Только услышал.
В этот раз на нашем ТКА-93 шел командир дивизиона, и когда я по его приказу дал связь на ларингофон, в шлем-наушниках возник его отрывистый командирский басок:
— Внимание, гвардия! На курсовом шестьдесят — дымы! С минуту или две — только шорохи, неясные голоса, потом комдив коротко велит ложиться на такой-то курс, и долгая пауза, потом отчетливо:
— Сколько насчитал, Крикунов?
— Одиннадцать силуэтов, товарищ комдив.
— А ты, Вьюгин?
— Двенадцать.
— Ну, твой боцман всегда с запасом считает. — Пауза. Представляю, как комдив всматривается в бинокль, считает дымы на ночном горизонте. — Больше восьми не получается у меня, — говорит он. — Н-ну, все равно…
И спустя несколько минут — решительно:
— Гвардия! Идем на сближение.
И еще через полчаса:
— Внимание, командиры! Полный газ! Атака!
Грохот моторов и тряска резко усиливаются. Передняя переборка наклоняется ко мне. И я теперь сижу наклонно. Значит, катер вышел на редан, сильно задрав нос. Я не вижу это, но — кожей, всем телом ощущаю бешеную скорость. Пронизывает острым холодком. Как бы от чертовой тряски не сорвало рацию с амортизаторов. Мне все равно, чем кончится атака, все равно, все равно… лишь бы-связь-не-пре-рыва-лась…
Ох, тряска! Ох, скорость! Зубы стучат, и больно ушам от режущих взрыкиваний разрядов. Неясные голоса. Голова мотается на шее, как на шарнире… Ох, это ж не-не-не-воз-мож-но!..
Из переговоров комдива с командирами катеров понимаю: противник уже близко. Там тральщики… БДБ — быстроходные десантные баржи… катера охранения… большой караван… Комдив распределяет цели…
Новые звуки бьют по ушам. Разрывы снарядов. Немцы открыли огонь. А катер рвется вперед, вперед… представляю, как Рябоконь, стоящий рядом с командиром в рубке, отжимает до отказа ручки акселераторов. Ох ты! Пробарабанили мелкой быстрой дробью осколки по борту…
— Варганов, вперед! — кричит комдив. — Ставь дымзавесу!
Вихрем атаки ко мне в радиорубку через открытый люк заносит желтоватый, остро пахнущий кислый туман. Ухают разрывы снарядов.
— Выходи на головной, Крикунов! — грозный голос комдива. — Не заостряй курсовой! Бей! — Добавляет крепкие слова.
Разрывы снарядов. Длинная пулеметная очередь — это Немировский, значит, полоснул из ДШК по кораблю противника…
— Твой тральщик поворачивает, Вьюгин! Ложись на увеличение курсового! Ну, живо! Варганов, поворот! Выходи на бэ-дэ-бэ! Вьюгин, ты на боевом курсе! Бей!
Протяжный грохот взрыва: бу-бу-у-у-у…
— Готов тральщик! С первой победой, Крикунов! Ставь дым, разворачивайся! Ну что, Варганов? Подверни вправо! Не упускай эту…
Новый грохот покрывает слова комдива.
— Молодец, Вьюгин! Теперь на тот выходи! Лево руль! Давай, Варганов! Бей! Крикунов! Чего затянул? А? Ну так догони! Полный газ!
И опять клочья дыма в радиорубке. И опять меня швыряет то вправо, то влево, — наш катер маневрирует, бросается в новую атаку, и опять толчок — сброшена вторая торпеда… резкий поворот…
— Эх, по носу пошла! Ну ничего, Вьюгин, ставь дым, выходи. Крикунов! Не вижу тебя!
— Ложусь на боевой, товарищ комдив! Грохот взрыва.
— Это твоя бэ-дэ-бэ, Варганов? Молодец! Что? — кричит комдив сквозь усилившийся скорострельный огонь. — Повтори! Прием! Катера преследуют? Выходи! Внимание, командиры! Выходим из боя! Курс пятнадцать!
И уже на отходе, когда стихает огонь, доносится последний взрыв — это вторая торпеда Крикунова достигла цели.
Раннее утро. В кронах сосен вкрадчиво шуршит дождь. Мы, экипажи трех катеров, стоим вокруг свежевырытой могилы. В наскоро сколоченных гробах — двое убитых: боцман с катера Варганова и моторист с катера Крикунова. Только наш катер не имеет потерь.
На дощатых крышках гробов лежат две бескозырки. Слушаю короткую речь замполита. Слушаю, как мичман Немировский клянется от нашего имени отомстить за убитых. Меня бьет озноб. Страшное напряжение ночных атак еще не отпустило. Остров Лавенсари покачивается под моими сапогами.
Винтовочный салют. Мокрый песок летит с лопат в могилу. Прощайте, братцы. Я вас знал шапочно, а вот Володя Дурандин молча плачет: тот моторист был его земляком по станице Тимашевской. Тот моторист учил Володю играть на баяне.
Дождь припускает, и слышатся раскаты дальнего грома — будто утреннее эхо ночного боя.
В ожидании завтрака лежим на нарах и пытаемся не заснуть. Володя сидит в уголке сарая на табурете, склонив свой белобрысый «скворечник» над баяном, и тихо наигрывает «Светит месяц». Глаза закрыты. Только «Месяцу» и успел его выучить земляк с крикуновского катера.
— Во нервы! — слышу голос Рябоконя. — Когда с тральца дали по правому борту, у нас маслопровод перебило. Он стал обматывать, а с-под пальцев масло бьет. Горячий фонтан! А он — ничего. На баяне играет. Во нервы, едрена вошь! Прям Соловьев-Седой. Слышь, Володь? Сыграй «Прощай, любимый город»!
Не отвечает Дурандин. Перебирает обожженными пальцами пуговки баяна. Печально вздыхают мехи.
Опять хриплый голос Рябоконя:
— Эх, в базовый клуб некогда сходить! Все в море и в море.
— Дак в море-то лучше, — подначивает кто-то из команды девяносто седьмого. — В базовом пыли сколько. А в море ее нету.
— «Пыли сколько»! — передразнивает Рябоконь (представляю, как он насмешливо скривил большой красногубый рот). — Ты в базовый ходишь пыль нюхать, а у меня другая боевая задача.