Мир тесен
Шрифт:
Я томлюсь. Ужасно хочется посмотреть на эту девицу…
— Вот что, Земсков, — вдруг переключает он разговор. — Хочу поручить, чтобы ты поработал с краснофлотцем Дедковым.
— В каком смысле, товарищ капитан-лейтенант? Дедков же моторист, а я…
— Не в смысле специальности. В политическом отношении помоги ему. Парень из оккупированной местности. Два года был оторван. Вообще-то кадровики допустили ошибку: нельзя таких, как Дедков, направлять на ударные соединения.
— Дедков же не виноват, — говорю, — что попал в оккупацию.
— Не в том дело, — морщится Бухтояров. — При чем тут «виноват, не виноват»? Он два года подвергался вражеской пропаганде.
— Подвергался, — соглашаюсь. — Родителей потерял. Сестру угнали в Германию. Дом сожгли. Очень даже подвергался.
Немного помолчав, замполит сдержанно говорит:
— Вот что, Земсков. Вы были студентом, но это не дает вам права спорить со старшими. Не делайте вид, будто не понимаете, о чем речь. Краснофлотец Дедков два года был в отрыве от нормальной советской жизни. Молодой, идеологически неокрепший. Могло у него создаться искаженное представление? Могло. Да он и допускает, я знаю, неверные высказывания. Вот тут ты, сознательный комсомолец, и должен ему помочь.
— Что я должен сделать, товарищ капитан-лейтенант?
— Ты в команде ближе всех к Дедкову. Беседуй с ним почаще, вслух читай газеты и объясняй суть содержания. Не только Дедкову, но и всей команде. Я тебя назначаю агитатором.
— Ясно, — говорю. — Громкие читки газет.
— Не только читки, Земсков. Беседуй о положении на фронтах. По вопросам текущей политики. Объясняй Дедкову суть жизни. Ненавистническую суть фашизма.
Суть фашизма, думаю я, Дедков испытал на своей шкуре. Что же до сути жизни… Кажется, еще ни одному философу не удалось ее объяснить…
А возле базового клуба столпотворение. Тут, кроме нашего дивизиона, толкутся зенитчики, команды катерных тральщиков, морских охотников и буксирных пароходов, какая-то пехота. Лавенсари — форпост флота, и население тут пестрое. Попадаются в толпе отдельные нетипичные фигуры — девушки-краснофлотцы. Я их внимательно разглядываю. Вот хорошенькое личико, а эта хоть и сдвинула берет сильно набекрень и вроде бы губы подкрасила, а не очень смотрится; а вот идут две коротышки — хи-хи, ха-ха, зыркают по сторонам глазками, возбужденными от обилия мужчин.
Где же Костя Рябоконь со своей легендарной избранницей? Не видать Рябоконя. Ускакал в поля… Ой, при лужку, при луне… конь гулял на воле…
Не вполне ясно, каким образом разномастное племя форпоста помещается в кинозале деревянного домишка, именуемого базовым клубом. Но, представьте, все поместились. Гаснет свет, пошел журнал «Суд идет» — о зверствах фашистов в Харькове. От кинохроники подирает холодком по спине. Уже становятся привычными эти жуткие рвы, набитые трупами расстрелянных, замученных людей. Что-то случилось на планете Земля, сместилась, что ли, ось вращения, если стала возможна такая зверская жестокость. Такое презрение к жизни человека. Бывало, правда, и раньше… Историк я никакой, недоучка, но все же помню: безжалостного вождя гуннов Аттилу называли «бичом божьим»… было и татарское нашествие… и персидский Надир-шах, громоздивший горы трупов… Это все варварский Восток? Так вот вам цивилизованный Запад: машины-душегубки. Куда там Надир-шаху с его наивными кривыми саблями до Гитлера…
Уф, кончилась страшная хроника. Теперь — как бы в награду и отдохновение — старая комедия «Насреддин в Бухаре». Ну, ну, посмеши нас, лукавый мулла! Не так уж все страшно было на Востоке, а? По залу то и дело прокатывается смех. Смешки и легкие взвизгивания, впрочем, возникают в задних рядах не только тогда, когда на экране происходит смешное. В зале все больше скапливается электричества.
Вдруг вижу: по проходу протискивается Дедков. Льняная голова касается острой верхушкой кинолуча и вспыхивает волшебным светом. Чего это он? Выбираюсь из тесноты и, провожаемый разными словами, спешу за Дедковым.
Хорошо на воле! Светлый тихий вечер, и мирно выглядят среди сосен красные и желтые финские домики.
— Миша, погоди!
Он останавливается у густых кустов шиповника.
— Ты почему ушел? — спрашиваю. — Картина не нравится?
— Нет… ничего… Жарко очень. Запарился.
— Ну, пойдем вместе домой. Я «Насреддина» видел.
Сворачиваем цигарки, высекаем огня, огибаем заросли шиповника. И тут навстречу, со стороны штабного поселка, — парочка.
Я словно с ходу натыкаюсь на стену. Как удар под дых. Как взрыв. Пялю глаза на приближающееся чудо. Волны белокуро-золотых волос из-под синего берета льются на свежую синеву гюйса. В вырезе суконки — идеально круглая шея, нежнейшая белая кожа над крохотным уголком тельняшки. («Я тут, на месте, выражает своим скромным видом тельняшка. Дисциплина не нарушается».) В глазах — повелительное голубое сияние. Осанка царицы.
Зажмурься, смертный человек, пади ниц перед крутобедрой царицей Лавенсари!
А Костя Рябоконь в лихо заломленной на ухо мичманке — перебирает, перебирает ногами иноходца, чуть забегая вперед и сразу возвращаясь к чуду, плавно плывущему нам навстречу. Костя, черт, когда ты успел?! Завидую!
— Хлопцы, вы из клуба? — приостанавливается он. — Какая там картина?
— «Насреддин в Бухаре», — говорю, а глаз не могу оторвать от царицы.
Она же лишь мельком скользнула взглядом по мне и проплыла мимо, не задерживаясь.
— «Насредди-и-ин»? — Рябоконь свистнул. — А говорили — «Два бойца». Тома! — кидается вслед за девушкой. — Погоди! Ты говорила — «Два бойца», а там…
— Ну, заменили, значит. — В ее низковатом голосе медлительная лень, привычка повелевать. Царица — она и есть царица.
Оборачиваюсь на ходу. Те двое стоят обсуждают, как видно, вопрос — идти или не идти на «Насреддина». У царицы полные икры над аккуратными сапожками. Что же до «задних черт лица», то… ну, не знаю…
— А вот я слышал: «москитный флот», — говорит Дедков, косолапенько идущий рядом со мной. — Это как понимать?
— От слова «москит», — говорю рассеянно. — Не знаешь? Мелкое насекомое, ну, муха такая… в тропиках… больно жалит. Торпедные катера, и сторожевые, и малые охотники — мы все, значит, мелкий флот. Налетим, ужалим…
Ничего не могу с собой поделать: снова оборачиваюсь. Те двое не пошли в базовый. Повернули обратно к штабному поселку, их головы и торсы плывут над кустами шиповника.
— Тропики, — говорит Дедков. — Это на юге, да? Там всегда солнце?
— Ну, не всегда, — с трудом шевелю языком.