Мир тесен
Шрифт:
Наша команда во главе с мичманом Немировским размещается в той самой казарме возле гавани, в которой когда-то, зимой 43-го, жили мы, кабельщики. Все возвращается на круги своя.
Новые катера, прибывающие по железной дороге из глубокого тыла, хороши на вид. Это те же «Г-пятые», что и наш ТКА-93, только имеют свои имена — по названиям городов, где собраны средства на их строительство. Наш, например, называется «Саратовец». Вот только с моторами не просто: на новых катерах стоят не привычные неприхотливые «ГАМ-34», а американские «паккарды». Володя Дурандин ворчит: «Капризные… полдня прогревай их, нагрузку давай постепенно… Ну да, инструкция… А в бою как? С меня сразу полный ход стребуют — как я дам на «паркардах» этих?» Володя теперь старшина группы мотористов, иначе говоря — механик катера. Ему старшину первой статьи присвоили. А мне, между прочим, — старшину второй статьи. Как раз перед отъездом в Питер нам зачитали приказ комбрига.
Сбылась хрупкая мечта: у меня козырек надо лбом. А вот же странность какая: сдавая на склад ОВС свою заслуженную бескозырку взамен кургузой мичманки, я упросил содержателя склада оставить мне ленту с потемневшими от долгой службы золотыми словами «Торпедные катера КБФ». Он удивился и махнул рукой.
Если меня сильно поскрести, то можно, оказывается, наткнуться на малопонятный слой… чего? уж не сентиментальности ли?.. Ну, не знаю.
Радиорубка у меня теперь была немножко «поширше», как говорил Володя. Или казалось? Заводские из радиоцеха монтировали рацию, я помогал им.
На третий или пятый вечер я позвонил домой. Ответил женский голос, я спросил:
— Света?
— Нет, — последовал суховатый ответ. — Света придет позже.
Посыпались отбойные гудки. Я позвонил снова:
— Владлена, это ты?
— Да. Кто говорит? Кто? — переспросила она. — Боря? А, здравствуй, Боря! Очень хорошо, что ты появился.
— А что такое?
— У тебя хотят отнять квартиру, — сказала она, как мне показалось, со вкусом. — Тебе надо срочно в домоуправление.
— Куда? — Я был неприятно поражен.
— Ты позвони попозже, Светлана точно скажет. Она тут воюет с домоуправом.
— А она скоро придет?
— Да уже должна была прийти. Наверно, опять у подопечных своих торчит.
— Скажи ей, чтоб никуда не уходила. Я скоро приеду.
Мичман Немировский без лишних слов выписал мне увольнительную, и я пустился — где пешком, где на трамвае — домой. Канал Грибоедова, когда я вышел на узкую набережную, тихо и смутно мерцал в гранитных берегах.
Отворила Светка. Засмеялась, бросилась мне на шею. Я ее чмокнул в теплую щеку. Что-то новое было в ее внешности.
А, прошлый раз ее белобрысые волосы были стянуты узлом на затылке, а теперь Светка распустила их, рассыпала по плечам.
— Усы отпустил? — смеялась она. — Ой, вылитый молодой Горький!
Схватив за руку, провела меня полутемным коридором, под огромной ванной, висевшей на обычном месте, в Шамраевы покои. Евдокию Михайловну трудно было узнать: седая старушка! Она, высокая по-шамраевски, и раньше немного сутулилась, а теперь и вовсе согнулась. Обняла меня, запричитала:
— Боречка, миленький! Тебя не узнать, такой возмужалый… — Она плакала, а я легонько гладил ее по костлявым плечам. — Морячки вы мои… А Коленьки-то нету, сыночка дорогого…
— Перестань, мама, — сказала Владлена. — Отпусти его. Здравствуй, Борис. — Она коротко тряхнула мне руку.
Вот кому и в голову бы не пришло кидаться мне на шею. Владлена и прежде не отличалась полнотой, а теперь была и вовсе тощая. На ее длинном лице, обрамленном каштановыми, как у Кольки, волосами, сильно выпятилась верхняя тонкая губа, придавая обиженный вид.
С таким вот выражением, словно каждое слово возмущало ее, она выслушала мой рассказ о гибели Коли, о том, как мы ходили за ним к ничейному островку, о братском кладбище на острове Хорсен. Из старого бумажника, где хранились мамины письма, я осторожно вынул два листочка, — вы помните? Их принесло ветром неизвестно откуда, и они опустились на могильный холмик, когда я над ним стоял — в тот осенний день на Хорсене. Теперь я извлек эти желтые, сухие, почти бесплотные листики и положил на стол перед Евдокией Михайловной: вот, с Колиной могилы.
А уж она разревелась…
Владлена опять принялась командовать: прекрати, перестань, успокойся… Светка сказала:
— Да что ты матери поплакать не даешь?
Я перевел разговор, спросил о Владимире Ивановиче. Папа Шамрай, оказывается, на Карельском фронте, служит печатником в дивизионной газете. А Евдокия Михайловна с Владленой только месяц с небольшим, как вернулись в Питер из эвакуации, из Бугульмы, намытарились там, наголодались. У Евдокии Михайловны вон с глазами плохо, глаукома, один глаз вовсе не видит. Светка пустилась рассказывать про какого-то врача, чудодея, только к нему, мамочка, только к нему…
Я смотрел на Светку. Она сыпала мильон слов в минуту, светло-карие глаза излучали святую веру в медицину, шелковистые бровки вздернуты, — ничего в этот миг не было для Светки важнее, чем убедить мать в искусстве врача-чудодея. Я подумал: вот так же самозабвенно она отплясывала до войны фокстроты… так же самозабвенно вытаскивала детей из горящих домов, из вымерших от голода квартир. Каждая минута бытия поглощала ее всю, целиком.
Так же горячо убеждала она меня в том, что завтра же я должен пойти в домоуправление и выложить там на стол свои боевые заслуги…
— Он когда пришел с понятыми, а я сказала, что ключ ни за что не дам, а он сказал, что имеет право взломать дверь, я ему в глаза чуть не вцепилась! Такой противный дядька, вот с такими ушами! — Светка показала по меньшей мере слоновые уши. — Я кричала и визжала, как дикая кошка! Да как вы смеете, кричу, он фронтовик, балтийский моряк, он на торпедном катере въедет в вашу контору и разнесет в щепки! — Тут она засмеялась и головой покрутила, на миг зажмурилась. — Коротаев хотел милицию звать. Но тут как раз пришел Лабрадорыч, он же майор, весь в орденах, медалях, — ой, Борька, он женился! Тоже на майоре! — Светка безудержно захохотала.