Мир тесен
Шрифт:
Ноги у Светки потрясающие, вот что. Во всем Питере не найти другой пары таких стройных ножек…
Был в Ленинграде еще один человек, занимавший мои мысли. Вы догадались, наверно, что я имею в виду Виктора Плоского. Он жил жизнью, наполненной приключениями на суше и на море, — это здорово меня влекло к нему. Но не только. Сидел в голове и другой поразительный факт: его неожиданное родство с Андреем Безверховым.
И я решил навестить Виктора. При встрече на Лавенсари он дал мне свой ленинградский адрес и предложил прийти. Вот я и пошел на Старый Невский. Конечно, скорее всего не застану. А если, паче чаяния, застану, то не исключено, что он встретит меня грубостью. «Чего надо?» — скажет, прикрыв глаза тяжелыми веками. — Я звал после войны зайти, а ты уже приперся».
С него станется.
Дом № 124, толстостенный и обстоятельный, как крепость, стоял в глубине второго двора, проходом под аркой соединявшегося с первым. Номера квартиры я не знал, но расспросы привели меня к обитой желтой клеенкой двери на втором этаже. Дверь отворила седая, коротко стриженная женщина.
— Вы от Андрея?
Я опешил. Даже отступил под давлением ее неистового взгляда.
— Нет, — пробормотал. — Я к Виктору Плоскому…
— А-а… — Она как бы сморгнула странную неистовость. — Его нет дома. Что передать?
— Передайте… заходил Земсков… Вы Нина Федоровна?
— Я Любовь Федоровна.
Это значит… Это значит — она мать Андрея Безверхова… (Я тогда еще не знал, что сестры живут вместе.) Я стоял в растерянности, и тут она сказала:
— Пройдите.
В комнате, куда я прошел за нею, было пустовато, как почти во всех ленинградских квартирах после блокады. Над красной плюшевой, сильно потертой кушеткой висело большое фото лысого человека в толстовке, с добрым круглым лицом. Отчим Виктора, подумал я.
— Как, вы сказали, вас зовут?
— Борис Земсков. Я служил с Андреем на Ханко. Почему вы спросили: «От Андрея?» Разве он…
Тут из задней комнаты, из-за плюшевой, тоже облезшей портьеры раздался тихий стон и кашель, и надтреснутый голос позвал:
— Люба… Люба…
Седая женщина побежала в заднюю комнату. Послышались стоны, Любовь Федоровна сказала: «Сейчас, Нина, сейчас… Только подниму повыше…» Она быстро вышла, протянула мне зеленую прорезиненную наволочку с трубкой:
— Пойдите, прошу, в аптеку. По Невскому налево, до угла. Пусть срочно наполнят.
Я слышал, что есть кислородные подушки, но увидел впервые. Любовь Федоровна схватила с комода кошелек, но я махнул рукой — не надо, и кинулся на лестницу. Меня обдало застарелой блокадной сыростью. Страхом меня обдало, Я прыгал через ступеньки и внизу, у выхода из подъезда, чуть не сбил с ног вошедшего невысокого человека в морском кителе.
— Стой! — схватил он меня за руку. — Налетчик, что ли?
В следующий миг мы узнали друг друга.
— Вечно носишься по лестницам. — Виктор Плоский взглянул на кислородную подушку. — Ты оттуда? Матери плохо? Ну, дуй быстрей!
В аптеке на углу сутулый старичок-фармацевт взял мою подушку и унес, а через минуту вынес другую, наполненную кислородом. Я расплатился и, насколько позволяли обожженные, не любящие быстрых передвижений ноги, помчался назад.
Похоже было, что успел вовремя. Виктор выхватил подушку. Из второй комнаты теперь доносилось хриплое, жадное дыхание. Потом оно сделалось ровнее. Я не знал, куда себя девать. Хотелось курить. Может, потихоньку уйти?
Вышел из той комнаты Виктор. Его туловище плотно облегал китель с погонами лейтенанта, почему-то береговой службы — с красными просветами. Залысины стали еще больше, в сущности плешь вытеснила спереди волосяной покров, оставив, будто для смеху, небольшой торчащий клок надо лбом.
— Пойдем покурим, — сказал он и повел меня на кухню. Тут, у шкафчика с таганком, стояла женщина средних лет с резкими чертами лица и башнеобразной прической. Что-то нарезала и бросала на шипящую сквородку.
— Здравствуйте, Екатерина Карловна, — отчетливо сказал Виктор.
— Курить будете? — отрывисто спросила та.
— С вашего разрешения. У окошка…
Мы с Виктором закурили у раскрытого окна, из которого открывался великолепный вид на мусорные ящики. Виктор спросил, что я делаю в Питере, я изложил, а потом спросил в свою очередь:
— Давно в лейтенантах ходишь?
— Недавно.
Женщина сняла с таганка сковородку и пошла из кухни, бросив:
— Не сорите тут.
— Командирша, — сказал Виктор, усмехнувшись. У него снова отрастали усы, но какие-то жиденькие. — Никогда не встречал бабу, так помешанную на чистоте. У тебя, ты рассказывал, стычка была с капитаном первого ранга Галаховым?
— Ну, не стычка, а…
— Это его жена.
Давно уже я подметил, что людям свойственно попадаться друг другу на глаза при самых неожиданных обстоятельствах. Мир, в сущности, довольно тесен — во всяком случае, у нас на Балтике. В повторяемости случайных встреч есть некая предопределенность — иначе моя судьба не пересекалась бы то и дело с капитаном первого ранга Галаховым.
Однако эта жена Галахова нисколько не похожа на Августу Петровну. Та состояла из воздуха, из эманации искусства. Екатерина же Карловна имела весьма определенные очертания — как говорится, персть земная. Капитана первого ранга Галахова, наверно, никто бы не упрекнул в однообразии вкуса.
Теперь что же — его очередь выйти на кухню (с трубкой, торчащей из-под усов)? Виктор не преминет представить ему меня, и Галахов хищно уставится на матросика, осмелившегося задать неприятные, неположенные вопросы. «А, Земсков, — произнесет он утробным басом. — Вот ты какой. Подойди, я тебя зажарю на сковородке без лярда». Но тут же выяснилось, что Галахова нет дома, нет и в Питере — он где-то на Бьёрках.
— Виктор, — сказал я, — что за странная вещь, когда я пришел сюда, Любовь Федоровна — твоя тетя, да? — спросила: «Вы от Андрея?» Как это понять? Ведь Андрей…
— Андрей, — прервал он, — жив. Вчера пришло от него письмо. На, — полез он в нагрудный карман, — можешь прочесть.
Ошеломленный, я взял серый обрывок обоев, хранящий треугольный сгиб, и прочел две размашистые карандашные строки:
«Прорвался к своим. Пока выясняют. Может скоро увидимся может нет. Андрей».
Мир не изменился в эту минуту, на дворе лежала косая тень от стены, трое мальчишек играли в партизан, выглядывали, выставив палки наподобие автоматов, из-за поленницы, — ничто не обрушилось, не вытекло из берегов реальности.