Мир тесен
Шрифт:
Ранним утром, задолго до рассвета, мы встали. Светка напоила меня чаем, накормила капустными оладьями. Я закинул за спину вещмешок с чистым, выутюженным бельишком. Где-то в грозном поднебесье, источавшем дождь, неслышно трубили походные горны.
Мы обнялись.
— Я люблю тебя.
— Я люблю тебя, — повторил я, как эхо.
К середине сентября почти вся бригада торпедных катеров стянулась в Гакково — рыбацкий поселок на берегу Нарвского залива, служивший катерникам маневренной базой. Унылое это местечко — десятка три серых изб и сараев — мокло под осенними дождями. К длинному пирсу, облепленному катерами, вела дорога из лежней — бревен, настеленных поперек. Сойдешь с лежневой этой дороги — сапоги тонут, разъезжаются в мокрой глине. Ночами мы мерзли в сарае, где наскоро сколочены были нары и стоял тяжелый, на века сгустившийся рыбий дух. Кажется, тут была прежде рыбокоптильня. Спали в канадках, не раздеваясь. С каждым днем холодало. С каждым днем подбавлялось тусклого свинцового блеска в заливе.
Рассвет, мучительно трудно пробиваясь сквозь многоярусные наплывы туч, заставал нас на катерах. Взрыкивали прогреваемые моторы. Наш «Саратовец» отскакивал от пирса и мчался по заливу, словно торопясь к далекой и недостижимой желтой щели рассвета между свинцовой водой и темно-бурым небом.
Командир звена Вьюгин обкатывал нового командира нашего катера лейтенанта Макшеева. У новоиспеченного этого лейтенанта была волнистая, в несколько этажей, темно-рыжая шевелюра, на которую он, мне казалось, с трудом натягивал командирский шлем. Спортивные плечи Макшеева были победоносно развернуты, самоуверенно поблескивали серо-синие глаза, ходил он быстро, с полусогнутыми руками, будто готовый в любую минуту сорваться с места и бежать бить рекорд. Знакомясь с экипажем, Макшеев разговаривал весело. Расспросил нас — кто откуда, сколько лет служим, как воевали, — а потом изложил о себе так:
— А я москвич, жил на Солянке. Зовут Леонид Яковлевич. Мама юрист, папа гинеколог. Я подумал, подумал и подался в боксеры. Хук справа, хук слева. Хотел в авиацию, попал на катера. Вы меня слушайтесь, и я буду хороший. Так, мальчики?
Он был на год моложе меня — надо же! Боцман, я видел, приглядывался к новому командиру с недоверием: тоже еще, боксер объявился. А юнги сразу к нему прилипли: «Товарищ лейтенант, научите боксу!»
У нас на катере теперь было двое юнг — Костя Гарбуз и Сергей Штукин — семнадцатилетние мальчишки, мелкота, безотцовщина. Оба недавно окончили школу юнг на Соловецких островах. Гарбуз, назначенный мотористом, сразу же навлек на себя неприязнь боцмана.
— Сам откуда будешь? — спросил Дурандин, когда Гарбуз, ступив на палубу катера, бойкой скороговоркой доложил о прибытии для прохождения службы.
— Астраханский я, — ответил Гарбуз. И добавил с плутоватой улыбочкой на худом веснушчатом лице: — Бывший хулюган.
— Бывший — это ничего, — добродушно молвил наш механик. — Мотор «паккард» изучал?
— А чего изучать, товарищ старшина? Мотор, он и есть мотор. Заведешь — крутится.
С этими словами нахальный юнга, цыкнув, послал за борт длинный плевок. У него щель была меж передних верхних зубов, и он этой щелью ловко пользовался, как бойницей.
— Это кто тебя учил? — спросил боцман, слышавший разговор. — Кто учил за борт плеваться? Ну? — загремел он. — Я спрашиваю!
С лица Гарбуза не только улыбочка сбежала, но и веснушки поплыли. Все же у него, оробевшего и побледневшего, достало духа ответить:
— Никто, товарищ мичман… Сам выучился…
— Отвыкни! — рявкнул боцман. — Тут боевой корабль! А не Охотный ряд!
Второй юнга, Штукин, был пулеметчиком. Ему нравилось оружие. Мертвой хваткой вцепившись в рукоятки турельного пулемета, он азартно лупил по щиту, и злая гримаса искажала детское, еще не знавшее бритвы лицо. Штукин родом был с Новгородчины, со станции Пола. Его отец, председатель сельпо, партийный, был предан местным негодяем и замучен в лагере, где-то под Старой Руссой. Был Сережа Штукин нескладен, ходил бочком, с Соловков привез себе кличку «Косопузый». Серенький, со стриженой неровной головой, он мне казался дрозденком, выпавшим из гнезда и подобранным людьми.
Ели оба юнги с жадностью, напоминавшей мне блокадную ненасытность бедного Коли Маковкина из подводно-кабельной команды. Он, Маковкин, погиб в июле на «Киллекторе».
Не жалея бензина, мотались мы по заливу, держась протраленной его части, — Вьюгин обкатывал лейтенанта Макшеева, а Дурандин со своими духами (так мотористов называют) — капризные «паккарды», имевшие скверную склонность на поворотах затягивать циркуляцию. Надо, однако, сказать, что после смены винтов «паккарды» развивали отличную скорость, под пятьдесят пять узлов. Не зря Володя Дурандин «уродовался» с ними в Ленинграде.
Но простояли мы в Гакково недолго.
Шла вперед по эстонской земле 8-я армия, проломившая, наконец, немецкую оборону на реке Нарва. Пошли и мы, москитный флот — торпедные и бронекатера, морские охотники. Только мы, с малой своей осадкой, и могли, как бы продолжая в море правый фланг Ленфронта, двигаться вдоль южного берега залива, засоренного минами.
20 сентября группа торпедных катеров высадила роту морской пехоты на остров Большой Тютерс, юго-западнее Лавенсари. Наше звено катеров в этой операции не участвовало. Но в ночь на 21 сентября мы приняли на борт десантников и вышли в море. Снова сидел я в радиорубке и слушал невнятный шум эфира в наушниках. Брезжил рассвет, когда отряд катеров поворотил к берегу. Выглянув из радиорубки, я увидел притуманенную полоску приближающегося побережья. Чернели скалы, торчащие из серой воды.
Я видел бледные лица десантников, сидящих в корме, в желобах торпедных аппаратов. Тускло отсвечивали их каски. Сквозь рев моторов слышались завывания встречного ветра в раструбах вентиляции. Сáтана пéïркала, вспомнилось мне… Когда же кончится эта огромная война, сатана пёркала…
В Кунде десант, высаженный нами, не встретил сопротивления, если не считать разрозненных выстрелов удиравших молодчиков из «омакайтсе» — местного фашистского формирования. Мы всего несколько часов простояли в Кунде у причала, пообедали сухим пайком, и тут раздалась команда:
— Заводи моторы!
Мы помчались дальше на запад и в тот же день высадили десант в Локсе.
А наутро, 22 сентября, большая группа катеров вошла в просторную, ветреную, заголубевшую на солнце, прорвавшемся сквозь тучи, Таллинскую бухту. Впервые я увидел знаменитый силуэт — шпили церквей и башни. Володя Дурандин, стоявший на газу рядом с командиром, указал на самую высокую из башен и крикнул:
— Длинный Герман!
Над Таллином плыли дымные облака, где-то что-то горело, вдруг резко усилилась канонада. За головным катером мы вошли в ворота Минной гавани. Взглядам нашим предстала страшная картина разора: акватория гавани завалена подорванными, полузатонувшими судами, сброшенными взрывами в воду подъемными кранами, причальные стенки взорваны через каждые десять — пятнадцать метров. Не ошвартуешься! Но вот головной катер направился к огромной черной барже, уцелевшей в углу гавани. Стали швартоваться к ней, десантники хлынули на берег, пошли прочесывать военный порт. Поднялась было стрельба, но вскоре утихла. Противник покидал Таллин. В город втекали колонны танков и машины с войсками Ленфронта. Часам к четырнадцати Таллин был освобожден полностью. Над Длинным Германом взвился, заполоскал на ветру красный флаг.
Катерники забухали сапожищами по железной палубе баржи. Выскочил наверх и я. Кто-то крикнул зычно:
— Эй, братцы, не курить! На барже бензин!
И верно, ее трюм был загружен металлическими бочками. Слили немного, да, это бензин, и вроде подходящий. Командир отряда приказал одному из катеров залить баки и выйти на рейд — проверить, как потянут моторы на трофейном бензине. Моторы тянули прекрасно. Тут же все катера стали заполнять баки.
Наступление требует много горючего. А наши бензозаправщики, само собой, еще не прибыли в Таллин.