Мир тесен
Шрифт:
«…твое второе письмо, записка коротенькая, только я не поняла, где ты ее писал. Понимаю, идет наступление, и вы все время в движении, потому и не доходят до тебя мои письма. А я пишу часто, Боренька! Мне просто необходимо с тобой поболтать! Вчера ходила в домоуправление, заявление подала насчет дров, ведь холодно уже, а там сидит эта паспортистка, с запятыми вместо глаз, я спрашиваю, как с пропиской, а она говорит: никак. Я рассердилась, а тут Коротаев вошел, я к нему. Он говорит: ваш вопрос, Шамрай, скоро решат в райжилотделе. Во-первых, говорю, я не Шамрай, а Земскова. А во-вторых, говорю, какое вы имеете право не верить свидетельству о браке? Это официальный документ. Боря, представляешь, он отвечает: много вас тут ходят, а я обязан закон соблюдать, а верить вам не обязан. Нет, ты подумай! Соблюдать закон — значит не верить человеку! Как странно, Боря! В блокаду мы, чуть живые, спешили помочь друг другу, а кончилась блокада, значит, можно наоборот…»
«…Боренька, миленький, ну я же не виновата, что мои письма не успевают за тобой! Я пишу, пишу! Наберись терпения, бедненький мой… Вы все время в боях, да? Как понять твое выражение «морские извозчики»? Высаживаете десанты? Борька, береги себя! Для меня береги себя… мой любимый…»
«…целая пачка! Я зарылся в нее с головой, с сапогами и читаю, читаю, читаю. Послушай, почему я не женился на тебе раньше? Например, в детстве. Хотя нет, в детстве ты была плакса, ходила вся в соплях. Твои письма гонялись за мной по всей Балтике. Наконец догнали в Таллине. Мы тут будем ремонтироваться и зимовать. Некоторым ребятам повезло: ушли на ремонт в Питер. Завидую им черной завистью, хотя сознательно понимаю, что это не наше чувство, которое я, как комсорг отряда, должен в себе изжить. Кстати о зависти. Есть у нас один паренек, юнга по фамилии Гарбуз, бывший хулиган, состоящий из наглости и веснушек. И есть другой юнга, Штукин, пулеметчик. Оба, конечно, безотцовщина. У Штукина отца повесили немцы. Об него чиркни спичкой — зажжется спичка, такой он накаленный. Штукин здорово отличился в недавних боях. И когда нас, катерников, на прошлой неделе награждали (за Моонзунд), Штукину дали орден Красной Звезды. И правильно. А Гарбузу вышла медаль Нахимова. Тоже неплохо. Но тут Гарбуз выкинул номер. Слямзил у нашего механика спирту, на целый день исчез с катера. А стоим мы на судоремзаводе, ремонт еще не начали, и мы только и знаем окалывать наш кораблик, чтоб льдом не затерло. Ну, хватились к вечеру Гарбуза. Его непосредственного командира отделения Дедкова послали искать. Могло произойти все что угодно. В городе, мы знали, притаились бывшие боевики из фашистских местных формирований. Долго ли, трудно ли в темном углу придушить пьяного дурака с цыплячьей шеей? Дедков пошел искать, бродил по заводу, наконец один эстонец-слесарь, говоривший по-русски, показал нужное направление. Гарбуз валялся с разбитой мордой в закоулке возле котельной, спал мертвецким сном. Дедков растолкал его. Гарбуз обложил Дедкова низовым матом (в низовье Волги сохранился от рыбацких ватаг особый мат). Дедков, откуда только силы взялись, приволок его к нашей стоянке, Гарбуз, когда Дедков отпустил его, сел на бетон стенки, цыкнул и послал в Дедкова плевок. Хоть не попал, а Дедков, даром что кроткий, дико взъярился, кинулся в кулачный бой, я еле успел его перехватить. Ну, проспался Гарбуз, стали мы с механиком Дурандиным его расспрашивать. Он хмуро, односложно отвечает. По какой причине напился? Просто так. С кем пил? Не помню. С кем подрался? Не помню. Ладно. Командир катера впилил Гарбузу десять суток губы по-строгому. Пока ждали места (губу только начали оборудовать в Таллине), я готовлю отрядное комсомольское собрание, говорю Гарбузу: будем тебя разбирать, даю совет: чистосердечно покайся. Молчит. Ладно. Но перед собранием вдруг суется ко мне в рубку: старшина, поговорить хочу. Выходим на стенку, туда-сюда по свежему снежку, курим, и он говорит: «На собрании каяться не буду, а тебе, старшина, скажу. Напился, потому что обидно стало, что я последний человек на катере». — «Да ты что? — говорю. — По какому счету считал?» — «А по такому, какой каждому виден. Всем в экипаже вышли ордена, а мне медалишка». — «Ну, — говорю, — во-первых, не медалишка, а боевая медаль. А во-вторых, ты сравни…» — «Знаю, знаю, — перебивает, — Косопузый первый прыгнул в воду…» — «Да, — говорю, — Штукин показал десанту, что можно идти. А кроме того…» — «Не надо, старшина. Наперед знаю все, что ты скажешь». — «Ну, раз знаешь, так и говорить не о чем». Пошел я на катер, тут он окликает: «Погоди еще минутку. Другой раз не выскажусь». — «Ладно, слушаю». Шмыгнул он носом и говорит: «Убегу от вас». Я рот разинул: «Как это — убежишь!» — «Не с войны убегу, — уточняет, — а от вас. От Дедкова. Он как почнет нудить, так кишки заворачиваются сикось-накось. Почему свечи не чищены? (Очень похоже изобразил Дедкова.) Почему фильтр немытый?» — «Так прав Дедков, — говорю. — Ты свечи должен чистить». — «А то я не знаю! Я и сам их почищу, только над душой не стой. А он нудит, нудит… В Курисарях катерные тральцы, там дружки у меня. Сбегу туда. На Эзель. А тебя, старшина, заране предупреждаю, чтоб не писали меня дезертиром». Я стою хлопаю глазами, не знаю, что этому паршивцу сказать. И вдруг придумал: «Не от Дедкова ты бежишь, а от своей зависти». Он как вскинется: «Чего, чего от зависти? Кому завидую? Косопузому? Я на Соловках не хуже его учился! А то, что я в моторном отсеке стою, а не у начальства на глазах, так не значит, что я хуже!» — «Ну, вот что, Костя, — говорю. — Никто на катере не считает тебя хуже всех. А раз ты не можешь свою зависть унять, так беги». Теперь он рот разинул. «Первый раз, — говорит, — слышу, чтоб на такое дело толкали». — «А я не толкаю. Просто понимаю тебя». Он ухмыляется: «Да ты меня продашь, старшина». — «Не продам». И пошел к себе в рубку. Зачем я тебе пишу все это, Светка? Сам не знаю. Свободное время появилось, вот и пишу. А ты не читай, если скучно. По правде, побаивался я, что этот юнга и впрямь сбежит. Но не сбежал. На собрании ему крепко выдали. Но о нашем разговоре я промолчал. Светка, мне трудно ходить в комсоргах. Я не всегда знаю, как поступать. Посоветуй!
Между прочим: поздравь меня с орденом Отечественной войны II степени. И еще: по боевой характеристике принят в партию».
«…есть которые нос воротят. Мне с такими неочем говорить потому что мы нивчем не виноватые. А что надо было пулю в висок как лейт. Дроздов? Борис ты был на транспорте помнишь что там тварилось. Я тебя видел как вы с Игнатьевым раненых таскали. Я тоже помогал неск. раненых передал на подходивший тральщик. А сам не прыгнул пошел взводного Дроздова искать. У него что то с глазами жаловался после взрыва в корме у него пелена перед глазами то видит то нет. Как же его в таком состоянии бросить. Искал по всем каридорам. Зинченко встретил вдвоем пошли наконец нашли взводного под трапом сидит на бухте лицо белое а на нем черные рябины. Никогда не видал чтобы так было. Пойдем говорю лейтенант. Нет говорит вы идите а мне все равно не жить. Стали мы с Зинченко его под руки подымать, а он нет говорит оставте меня сами идите. И тащит наган из кабуры. Приказываю говорит идите спасайте жизнь а я не хочу рыб кормить. Зинченко пошел а я хотел выбить наган у взводного но не смог. Он говорит может вспомнят меня как мы на Гангуте стояли и бух себе в висок.
Я почему Борис тебе пишу. Мне Виктор, брат двоюродный, написал что ты за нас беспокоился искал и помнишь. Я тебя тоже помню. Мы ж гангутцы. Хотя есть такие кто теперь нас не признает с ними говорить неочем. Разве мы виноватые? Нет не мы, а те виноватые кто нам помощь не прислал хотя мы ждали и надеялись до последней минуты.
Борис ты спрашиваешь про Литвака. Я Ефима нашел уже когда день наступил, он стоял наверху на мостике глядел на море все ждал что придут корабли за нами. Потом когда сели на мель и берег видать мы с Ефимом и еще одним стали делать плот чтоб плыть к берегу, а там пробиваться через Эстонию в Рамбов. Двери с каюты содрали. Но не вышло с плотом. Хоть и мелко а глубоко. Двери не держали на воде мы видели двое поплыли и перевернулись. Выхода не было только плен. Мы с Ефимом из лагеря Вильянди дважды бежали нас ловили избивали и опять. Второй раз когда поймали сильно охрана била, Ефиму ногу повредили. В апреле 44 г. третий раз бежали с дорожных работ опять неудача выдали хуторяне. Опять били. У Ефима с головой чтото загавариваться стал. Лето наступило группу оставили работать на хуторах остальных погрузили отправили в Валгу. Ефима тоже. Больше я его не видел. Слыхал их еще дальше погнали в Германию. Хозяева на хуторе этот раз попались незлые я нимного от'елся опять бежал наконец попал к своим. Дальше ты от Виктора знаешь. За какую вину не знаю попал в штр. роту. Ну все равно воевать. Мы наступали от Тарту. Под Пайде ранило меня чуть не убило. Третий месяц по госпиталям. Кости сраслись но хожу с палкой. Вот написал свои мучения только ты не думай что бью на жалость. Я не жалости хочу а справедливости чтоб ясно сказали кто виноват а кто без вины виноватый…»
«…никогда не ходила в соплях, не выдумывай! А вот я помню, как твой папа тебя ругал за то, что сидишь в уборной с книжкой…»
«…помнишь, рассказывал тебе об Андрее Безверхове из нашего десантного отряда на Гангуте. Наконец он ответил на мои письма потрясающим письмом. Страшная судьба, и она могла бы стать и моей судьбой, если б ночью 3 декабря 41 г. мне не посчастливилось прыгнуть с подорвавшегося транспорта. Плен, побеги, побои… И этот вопиющий вопрос, на который я так и не могу добиться ответа: кто виноват?
Помнишь ст. лейтенанта Вьюгина? Конечно, помнишь, он нам свадьбу устроил. Ну вот, был у меня с ним разговор. Вьюгин участвовал в том переходе на торп. катере, боцманом тогда плавал, и был на Гогланде, так что в курсе событий. Так вот, он прямо говорит: не было возможности выслать с Гогланда корабли на помощь нашему транспорту. Это значило бы послать их на гибель (минное поле, воздействие авиации противника). Я ему говорю: «А лейтенант Варганов разве не пошел на гибель, прикрыв дымзавесой наш поврежденный катер?» — «Это, — говорит, — разные вещи». — «Нет, одно и то же». — «Снизу, — говорит, — с нашего уровня, видно не так далеко, как сверху. Командование рассматривало положение и приняло правильное решение». А по-моему, с какого уровня ни смотри, прежде всего надо спасать людей. Ну хотя бы попытку сделать. Или, может, чем выше точка зрения, тем меньше кажется человек? Но ведь человек не муравей. Каждый, даже самый незаметный, имеет имя, живую душу и надежду на будущее. Как же можно его не замечать?
Ладно. Расфилософствовался. Это все потому, что мы теперь хорошо живем. Нам отвели для жилья Народный дом, в кубрике тепло, спим на койках, на простынях, под одеялами. Светка, до чего здорово это — спать раздетым!…»
«…совершенно прав. У человека живая душа, а душу надо спасать. Ведь живем не поодиночке, а вместе. Борька, как я рада, что думаю так же, как ты! Миленький ты мой! В институте девчонки не верят, что я замужем. Если я у тебя «финтивная», то ты у меня «мифический муж» — так одна новая подружка выразилась. А я хвастаюсь: у меня муж умный и хороший! После войны вылечим ему зубы, и ему вообще цены не будет!
Боренька, меня вызывали в райжилотдел. Со мной говорил замзав, дядька, кажется, не вредный, в офиц. форме без погон, с орденом Кр. Звезды и гв. знаком. Я все изложила. Он говорит, не имею оснований вам не верить, товарищ Земскова (так и назвал, и меня прямо радостью окатило!). С такими, говорит, глазами, как у вас, нельзя обманывать. Представляешь, Борька?! Я говорю, никогда никого не обманывала. Ладно, говорит. Но вы, как сознательная комсомолка, понять должны, что в Ленинграде большая квартирная нужда, возвращаются эвакуированные, много разрушенных домов. Напишите своему мужу, что по закону он имеет право на свою жилплощадь, но ввиду излишков его 2-комнатная квартира будет передана более нуждающемуся, а ему (то есть тебе) предоставим комнату в пределах нашего района. Пусть он (то есть ты) в 2-недельный срок напишет нам заявление о своем согласии, а если не согласен, пусть тоже напишет, мы рассмотрим. Боря, по-моему, не соглашайся. Это твоя квартира, ты тут родился, и почему это для нас две комнаты — излишки? Почему надо их отдавать начальнику, как ты говоришь, вошебойки?…»
«…очень красивый теперь, когда снегом присыпало разрушения в центре. Сказочный город со средневековыми башнями, шпилями. Вот в таких городах жили раньше феи, алхимики и трубочисты. Кончится война, привезу тебя в Таллин и послушаю, как ты будешь ахать от восхищения.
Написал заявление, прилагаю к письму. Черт с ними, пусть дают комнату. Наверно, нуждающихся действительно очень много, чего ж я буду выкамариваться. Мы вдвоем и в одной комнате прекрасно поместимся. Как это поется: мне с моей милкой и в шалаше рай…
Светка, как давно я тебя не целовал!
А скоро уже весна. Скоро спустим свои кораблики с кильблоков на воду — и снова вперед, москитный флот!»
«…глупый ты, глупый! Вдвоем в одной комнате ему хорошо. А если втроем?
Вот так-то, Боренька. Теперь уже точно знаю: будет ребенок…»
Последняя военная весна — как описать ее нетерпение и ярость, ее затяжные штормы и гул ветра на морском просторе, желтые, с кровью, закаты, недолгие стоянки в новых маневренных базах, островерхие крыши Мемеля, голодных немок в Кранце, мучительную горечь последних потерь?