Мир тесен
Шрифт:
А Штукина вытаскиваем из воды.
— В моторный отсек! — кричит Макшеев. — Переодеться в сухое. Молодец, юнга!
Мель не сразу отпускает нас. За кормой закипает мутная каша из воды с илом, катер дергается, как неврастеник, винты работают чуть не вразнос.
Наконец сходим с мели, разворачиваемся, ложимся на обратный курс к Виртсу. Из люка высовывается голова Дедкова в берете. Резким свистом он зовет Дурандина обернуться, делает знаки, из коих явствует, что бензин на исходе. Его яростную жестикуляцию подтверждает неприятная пальба: это начинают «стрелять» моторы, получая бедную топливную смесь.
— Идем на ручной подкачке! — орет Дедков.
На середине пролива один мотор глохнет. Вся надежда на второй. Как в песне о бомбардировщиках, мы ковыляем во мгле… на честном слове… И вот метрах в двадцати от пристани Виртсу задыхается и глохнет второй мотор. Катер выходит из повиновения. Он как бы изнемог и рад отдохнуть, качаясь на черной воде.
А боцман своим голосом, не утерявшим громовой силы в узкостях Моонзунда, подзывает кого-то на причале, куда беспрерывно прибывают бойцы Эстонского корпуса, и, раскрутив над головой, метко посылает на пирс бросательный конец. Там подхватывают его и подтягивают катер.
Будь я поэтом, написал бы балладу и назвал ее «Балладой о двух бочках бензина». Но я не поэт. Всего лишь стреляный воробей с москитного флота. Пусть балладу сочинит Сашка Игнатьев, он мастак, а я скажу вам только, что нет в русском языке таких слов, достаточных по крепости, какими мы не поминали бы нашу береговую базу. ПЗС — подвижная заправочная станция — все еще не добралась до Виртсу. Мы качались у причала, как стоптанные башмаки на веревочке.
Свирепели ветры с дождями, несли по Моонзунду осеннюю стужу и прекрасные слухи. События, как слышали мы, нарастали с каждым днем. Второго октября отряд «малышей» (то есть «Г-пятых») под командованием капитана третьего ранга Гуманенко высадил первый бросок десанта на пристань Хельтерма на восточном побережье острова Даго. Уже к вечеру третьего октября Даго был взят, остатки разгромленных немецких частей бежали на Эзель. Теперь настала очередь этого острова, крупнейшего в архипелаге. С острова Муху, соединенного с Эзелём пятикилометровой Ориссарской дамбой, устремились на штурм эстонские дивизии.
А мы припухали у пристани Виртсу, злые от сухомятки и отсутствия бензина. И вот тогда-то — стараниями комбрига, а может, и Галахова — наш отряд катеров получил бензин у армейцев, чьи службы тыла были куда мобильнее флотских. Сам командующий Эстонским корпусом генерал Пэрн приказал дать нам бензин взаймы.
Нашему катеру отломились две бочки бензина! Роскошнее не бывает подарка! Дурандин со своими духами быстренько перекачал бензин в баки. Он словно боялся: вдруг дядя Пэрн передумает и велит отобрать…
Несколько ночей мы мотались взад-вперед, перевозя нескончаемый поток войск на Муху. Потом вот какая получилась обстановка: седьмого армейцы взяли главный город Эзеля Курессаре, противник отступил, очистив весь огромный остров, на полуостров Сырве, прикрепленный с юга к Эзелю, как сабля к пузу офицера. На узком перешейке немцы заблаговременно подготовили сильный рубеж, восстановив укрепления, на которых наши в сорок первом заставили их топтаться полтора месяца. С ходу нашим не удалось преодолеть оборонительный рубеж. И началась осада. Немцы снабжали и питали свои части на Сырве морем из Либавы и Виндавы — через Ирбенский пролив. Надлежало воспрепятствовать этим перевозкам силами торпедных катеров и авиации.
Наконец-то вспомнили, что мы все-таки не извозчики, а торпедные катера! Начались ночные выходы — вдоль Эзеля, вдоль Сырве мы утюжили неспокойный Рижский залив до Ирбенского пролива. Перебазировались на Эзель — в поселок Ромассаре близ Курессаре. Тут пристань была сожжена, только обгоревшие бревна торчали на сваях, и мокли под дождями взорванные склады и сараи. Взвод саперов из Эстонского корпуса сделал нам из понтонов плавучий пирс, к коему и пришвартовались катера отряда.
Такая шла осень — бездомная, холодная. В Ромассаре стягивались и другие отряды катеров. Прибыли «деревяшки» — деревянные катера Д-3, активно действующие в Моонзунде, — и с ними старый знакомый капитан третьего ранга Бухтояров. Он теперь был замначальника политотдела бригады. Мы с ним столкнулись однажды возле причала, где нелегко было вытянуть из грязи сапоги. Бухтояров остро взглянул на меня близко посаженными темными глазами:
— Здорово, Земсков! Как воюешь?
— Ничего, воюем, товарищ ктан-треть-ранга. С бензином вот трудности.
— Бензин скоро подвезут. Дедков у вас на катере? Ну, и как он?
— Нормально, — сказал я. — С горячей пищей вот у нас…
— Завтра-послезавтра базовая команда прибудет, оборудует камбуз. Кто у вас в отряде комсорг?
— Комсорг? — Я вспомнил паренька с одного из катеров, раненного при высадке десанта на Муху. — Вроде нет сейчас…
— Готовься, Земсков. Созовем собрание, тебя выберем комсоргом.
— Спасибо, товарищ ктан-треть-ранга, но я…
— Готовься, — повторил Бухтояров и пошел по накиданным доскам к плавпирсу. Обернулся, окликнул: — Да, Земсков! Вот что еще: почему не вступаешь в партию?
В середине октября вышли мы — звено катеров — в ночной поиск. Холодная была ночь, с порывами ветра, с мелкой зыбью, заставлявшей катер неприятно вибрировать. Справа угадывалась в сырой мгле полоска берега Сырве.
Сережа Штукин первым увидел немецкий караван. Шли со стороны Ирбенского пролива пять БДБ — быстроходных десантных барж. Как разглядел Штукин эти низкосидящие посудины с невысокой рубкой? Ночь-то была безлунная, беззвездная. Кошачье зрение у Штукина. Факт тот, что мы их увидели, а они нас нет. БДБ поворачивали к берегу (к пристани Мынту, как узнал я потом). И Вьюгин, шедший на нашем катере, сделал Макшееву знак тоже ворочать. Мы пристроились к концевой БДБ, а остальные два катера повторили наш маневр и пошли в кильватер, и так, длинной колонной, смешанный караван вошел через проход в разведенных боковых заграждениях в бухту. Возможно, немцы на быстроходных баржах (а они, между прочим, имеют хорошее артвооружение) приняли нас за свои сторожевые катера, — не знаю. Факт тот, что как только они подошли к причалу и стали швартоваться, Вьюгин скомандовал — стрелять! Веером пошли с трех катеров торпеды — и вспыхнула ночь, пять всплесков огня и дыма встали один за другим, как пять восклицательных знаков.
А мы, звено катеров, — как на ладони посредине бухты. Но, пока хватились немцы, пока их батареи открыли огонь, мы уже на полном ходу устремились к выходу, полоснув пулеметным огнем по рейдовым катеркам, спешившим завести боковые заграждения.
А пришли в Ромассаре, и Вьюгин поблагодарил экипажи, и Макшеев на радостях сгреб Серегу Штукина в объятия — ну как же, он, Штукин, и был главным героем ночного боя, со своим-то удивительным зрением, — вдруг как заорет Серега дурным голосом…
Оказалось, шальной осколок достал его на выходе — пробил капковый бушлат, впился под левую лопатку. Как Штукин дотерпел обратный путь? Ну, юнга! Вот так Косопузый!
В армейском медсанбате в ту же ночь осколок извлекли. Двух сантиметров ему не хватило, чтобы войти в сердце Штукина.
В гавани Курессаре становилось тесно: со всей Балтики стягивался сюда москитный флот. По-хозяйски разместилась у причалов бригада траления. Прибывали малые охотники, канонерские лодки, тендера, сетевые заградители. У нас, у пристани Ромассаре, толпились торпедные катера. И за эту тесноту, за возникшее в ту осень легкомысленное пренебрежение к противнику (к победе дело идет, к победе!) были мы наказаны. Утром однажды в конце октября небо вдруг наполнилось громом, из облаков вынырнули «юнкерсы» и понеслись на гавань. Всполошенно, с опозданием захлопали зенитки, но упущенные ими минуты обернулись бедой: бомбовыми взрывами сильно повредило несколько катеров, в том числе один из вьюгинского звена. Побило осколками их экипажи. Серьезное ранение получил старший лейтенант Крикунов: обе ноги перебило. Его и других раненых увезли в Курессаре.