Мир тесен
Шрифт:
Незадолго перед праздниками Вьюгин подозвал меня после утреннего проворачивания механизмов:
— Говорят, в Курессаре работает почта. Вот тебе деньги, Борис, отправляйся, найди почту и пошли перевод. Тут шестьсот. Вот адрес. И заодно разыщи армейский госпиталь, зайди Крикунова проведай. Ясно? — Он сунул мне в руку небольшой сверток.
Сыпался мелкий твердый снег. Лужи, покрытые первым, еще тонким ледком, хрустели у меня под сапогами. Вот и зима опять, думал я, застегивая бушлат доверху и поеживаясь от колючего ветра. А война все не кончается, будь она проклята!
Я шел по грунтовой дороге в Курессаре, мимо безлюдных островерхих домиков, под качающимися на ветру ветками деревьев, и было мне зябко и грустно, — ну, вы понимаете, почти два месяца живу без Светкиных писем. А разве можно жить одними только десантами, одной войной?
Попутный армейский грузовичок подбросил меня до города, и почти сразу я увидел на стене двухэтажного дома, среди многих наспех намалеванных стрелок и номеров частей, синюю стрелку с буквами «В. Г.», что, несомненно, означало «военный госпиталь». Я пошел узкой улицей, дома почти сплошь были деревянные на высоких каменных цоколях, и с какого-то перекрестка взору открылась гавань. У причалов качали мачтами корабли, их было много — малых и разных.
В тесной госпитальной комнате койки стояли почти вплотную. Крикунов улыбнулся мне через силу, его юношеское лицо, обросшее русой бородкой, осунулось и побледнело. Я передал ему привет от Вьюгина и посылку. Крикунов развернул газетную обертку, там были банка американской колбасы, печенье, брусок масла.
— Спасибо, — сказал он. — Положи на подоконник. Как там дела у вас? Рассредоточились?
Да, подтвердил я, после бомбежки кое-кому нагорело, катера рассредоточили, замаскировали сетями, дивизион «деревяшек» перебазировали в Кихельконну — на западное побережье Эзеля…
Он смотрел в окно, где качались голые ветки. В его светлосерых глазах была печаль.
— Ты смотрел картину «Остров сокровищ»? — вдруг спросил он. — Не помнишь, кто играл одноногого Джона Силь вера?
— Кажется, Абдулов. А что?
— Да так… — Крикунов помолчал. — Пожалуй, я тоже мог бы теперь сыграть, — сказал он как бы в ответ на свои мысли.
— Что вы имеете в виду, товарищ старший лейтенант? — Тут я вспомнил об его актерских наклонностях. — Хотите сыграть Сильвера? Но вы совсем не похожи на пирата.
— Неважно, — сказал Крикунов. — И вообще все роли уже сыграны.
— Еще сыграете свою роль.
Ужасно хотелось подбодрить симпатичного старлея, но я не знал, как это сделать.
— Нет, Земсков. — Он посмотрел на меня будто издалека. — Занавес опущен.
Я простился и покинул госпиталь. Вот и еще один мушкетер выбыл из строя, думал я, сострадая. Бедный Атос…
Военно-морская почта действительно на днях обосновалась в Курессаре, заняв первый этаж просторного особняка. По записке Вьюгина я заполнил бледными казенными чернилами бланк перевода. Деньги отправлялись в Баку Варгановой Амалии Степановне. Я знал, что после гибели лейтенанта Варганова Вьюгин с Крикуновым каждый месяц посылали его матери по триста рублей. Знал, там большая семья, отца нет, три девочки мал мала меньше, и живется им трудно. Кажется, эта Амалия Степановна работала кассиршей в клубе имени Фиолетова — почему-то запомнилось название клуба и улицы, где он расположен, — Сураханской. Лейтенант Варганов любил рассказывать об этой бакинской улице, на которой вырос, и о своих сестрах. «Вот подрастут они, — говорил он, бывало, — после войны всех вас, чертовых холостяков, поженю на них». Сестры обожали старшего брата и писали ему нежные письма.
Отправив вьюгинский перевод, я заполнил еще один бланк и послал Светке всю наличность — сто пятьдесят рублей, свой небогатый оклад за два месяца.
Потом спросил у разбитного матроса, работавшего за стойкой на сортировке писем, нет ли почты для нашей войсковой части. Почты, конечно, еще не было. Наступление шло быстро — тылы еще только подтягивались. Я выпросил у матроса клочок бумаги и теми же бледными чернилами стал писать письмо Светке.
«…сегодня выпал снег, — писал я мелко, экономно, — зима уже, а писем нет как нет. Светка, где же ты?! Может, ты приснилась только? Может, ты финтивная?..»
Мешал писать почтовый матрос: любезничал с зашедшей на почту девицей-краснофлотцем, ворковал, напрашивался на свидание. Девица отшила курессарского донжуана:
— Бабью работу делаешь, и язык у тебя как у бабы.
— Иди, иди! — осерчал тот. — Подумаешь! Эрзац-матрос!
Я вскинулся, шагнул к стойке:
— Ты, дефективный! Извинись перед девушкой.
— Тю! — смерил он меня презрительным взглядом. — Защитник нашелся! Да какая она девушка?..
Перегнувшись, я ухватил его за ворот фланелевки, но он вырвался и, ругаясь, выбежал в заднюю комнату. Девица схватила меня за руку:
— Идем! Он сейчас патруль вызовет. Ну, скорей!
Мы выскочили на улицу, и только тут я увидел, что краснофлотец — прехорошенькая девушка, такая яркая брюнеточка со смелыми глазами, в шапке, лихо сдвинутой набекрень. Шинель на ней сидела ладно, по фигуре, а на ногах были не грубые ботинки — вы знаете, как мы их называем, — а сапоги, и не из кирзы, а хромовые. Эта девочка, что называется, блюла себя.
Мы свернули за угол, там церковка открылась. Я остановился.
— Как тебя зовут, защитник? — спросила девица.
— Борис.
— А меня Тоня. — Она засмеялась. — Вот и познакомились. Ты с торпедных катеров?
— Как ты узнала?
— По усам.
— Усы и на броненосцах носят.
— На броненосцах! — Она еще пуще залилась. — Скажешь, защитник! Броненосцев давно нету. Чего ты стал? Проводи меня до бригады траления.
— Извини, Тоня, — сказал я, с удовольствием глядя на ее лицо, такое живое и яркое. — Пойду обратно. Письмо хочу дописать.
— Кому ты пишешь?
— Жене.
— Жене?!
Несколько секунд она ошарашенно моргала, вытаращив на меня глаза. Потом новый взрыв смеха сотряс город Курессаре.
«…и как будто не было этих дней (и ночей). Как будто ты приснился мне и ушел из сна. Я слушаю лекции, ем, бегаю по каким-то делам, подопечных навещаю, хлопочу насчет операции для мамы. Но эта, бегающая, какая-то не главная я. Главная я все время думаю о тебе. Беспокоюсь. Ведь осень уже. В море холодно. Бедненький мой, ты, наверно, мерзнешь и ругаешь меня за то, что теплые носки не положила тебе в мешок. У мамы есть старые шерстяные, они подошли бы тебе. А я плохая жена, недосмотрела! Отругай меня как следует! Только не бей, пожалуйста…»