Мир тесен
Шрифт:
Я не видел боя — сидел у себя в рубке, связь держал, — но слышал его дьявольский грохот. Катер трясло и подкидывало. Рация норовила сорваться с амортизаторов. Уловил момент, когда вылетела из желоба торпеда. Катер положило на борт при повороте, вдруг резко упала слышимость, телефоны на ушах будто оглохли, и я понял, что с антенной неладно. Сняв наушники, выскочил наверх. Море горело красноватым огнем, мотались языки дыма, вода выбрасывала острые гребенки всплесков. Я крикнул Штукину, чтоб натянул антенну, но разве услышишь голос человека в грохоте боя, да и не видно было Штукина у пулемета. Катер, сбросив обороты, шел сквозь клочья дыма по длинной дуге циркуляции. Я поймал мотающуюся на ветру антенну, сорванную со сбитой осколком мачты, потянул ее, хватаясь за поручни рубки, назад и закрепил на флагштоке. Потом прошел к носовому пулемету. Штукин лежал тут, свернувшись калачиком, обе руки прижав к животу. Взяв под мышки, я приподнял Штукина. У него, как мне показалось, шевельнулись губы, сведенные болью. Пятясь, я потащил его к рубке. Катер шел малым ходом. Тут и боцман подоспел. Вдвоем мы затащили Штукина в рубку. Он чуть слышно простонал, когда мы обнажили страшную рану на животе. Кровь вытекала из холодеющего тела, и мы с боцманом принялись туго бинтовать, чтобы остановить, остановить уходящую жизнь. А катер опять набирал обороты, Макшеев снова выходил в атаку, и пришлось нам, забинтовав Штукина, вернуться на боевые посты.
Громами и вспышками огня полнилось ночное море. Вторая атака была неудачной, из-за плотного огня не удалось выйти на выгодный курсовой угол, вторая торпеда пошла вхолостую. (А первую Макшеев, как я узнал позже, всадил в один из транспортов.)
Вьюгин скомандовал выходить из боя. Три транспорта горели в ночи огромными кострами, погружаясь в воду. Но и мы, вышедшие из базы втроем, возвращались вдвоем. Один из катеров нашего звена прямым попаданием снаряда был разрушен и сразу затонул, спасти удалось только механика, раненного в голову.
Мы шли, два катера, по ночному, тяжко дышащему морю, оставив за собой мерцающее зарево, зажженное нашими торпедами. Навстречу мчалась группа катеров, вызванная Вьюгиным по радио, — шла добивать конвой противника. Вьюгин с головного катера помигал им прожектором, уточняя координаты конвоя.
Сережа Штукин, пулеметчик, не успевший выйти в боцмана, скончался, не приходя в сознание. Он не увидел земли.
Белый, в пятнах, маячок был на месте. Когда мы подходили малым ходом к месту стоянки, Фриц задрал голову и разразился долгим безутешным воем. Откуда он знал, что его обожаемого двуногого друга нет в живых?
После взятия Кенигсберга группу торпедных катеров перебросили в Кранц — небольшой портовый городок у основания косы Курише Нерунг. Так я впервые оказался в немецком городе. Впервые увидел основательные немецкие дома с островерхими крышами, крытыми черепицей, с обязательным палисадником вокруг каждого дома. Увидел немцев.
Почти все население этого живописного, не очень разбитого войной городка эвакуировалось, бросив свои уютные дома, со стен которых тут и там кричали геббельсовские лозунги образца 45-го года: «Sieg oder Sibirien!» («Победа или Сибирь!») или «Mauern brechen, aber unsere Herzen nie!» («Стены рушатся, но наши сердца никогда!») Но какая-то часть гражданского населения осталась, — главным образом пожилые женщины, во всяком случае только их, одетых в серое, может быть, нарочито бедное, в платочках, повязанных «гномиком», я видел на улицах Кранца. Они боязливо перебегали дорогу, молча стояли невдалеке от солдатских полевых кухонь. Их подзывали, наливали в подставленные миски горячего супу, наваливали с верхом пшенки или чего там еще. Немки разражались благодарственными словами, солдаты махали руками: «Гут, гут… Голод не тетка, известно… Голод, говорю, не танте! Ферштеен?» Слово «танте» (тетя, тетушка) немки воспринимали хорошо, кланялись, радовались, что их не гонят в Сибирь.
Пирс, у которого мы стояли в Кранце, был длинный, «глаголем» (буквой Г), деревянный, внутри загруженный камнем; он одновременно служил и волноломом в маленькой гавани. Несколько суток мы отстаивались: не сразу подвезли торпеды. С торпедами в 45-м было плохо: весь запас на Балтике расстреляли подводные лодки и мы, катерники (да еще и торпедоносная авиация), и уже шли в ход устаревшие, образца 1927 года. Говорили, что к нам гонят через всю страну торпеды со складов Тихоокеанского флота. И, между прочим, появились у нас катера с экипажами, приехавшие по железной дороге с Северного флота, который уже кончил воевать.
После боя у косы Курише Нерунг были у нас побиты осколками водяные трубки — забортной и пресной воды. Дедков с Гарбузом, конечно, наложили манжеты, но это ведь не очень надежно. А где взять новые трубки? Лейтенант Макшеев опять психовал, ему же не сиделось, не терпелось потопить как можно больше немецкой посуды. Он рычал на Дурандина, и наш флегматичный Скворечник метался по другим катерам, клянчил у знакомых механиков. Но кто тебе даст дефицитную водяную трубку?
Вдруг Гарбуз принес вожделенные трубки. Откуда?! А черт его знает. Может, и украл. А может, где-то у немцев высмотрел и выменял, он же был дока по части обменов. Никто не спрашивал, где он их взял, — главное, что трубки подходили по диаметру.
— Молодец, Гарбуз, — сказал Макшеев. — В тебе пропадает снабженец.
— Точно, — подтвердил Гарбуз, сияя хитрыми своими веснушками. — Хозяйственная жила у меня.
Я видел, ему хотелось победно сплюнуть за борт. Но он удержался. Школа боцмана Немировского давала себя знать. Я сказал, что после войны Гарбузу надо идти в цирк — мастером художественного плевка. Гарбуз заржал. Он любил быть в центре внимания.
Теперь мы действовали против крупной немецкой военно-морской базы-крепости Пиллау — последнего очага сопротивления противника на Земландском полуострове. Задача — та же: блокировать базу с моря. Часть катеров ушла еще дальше — в Нойфарвассер, это аванпорт Данцига. Ночи стали светлее, и уже не жгло холодом, как под Либавой. В ночных поисках мы утюжили Данцигский залив. Давно ли теснились, зажатые в восточной части Финского залива, в Маркизовой луже, — а вот куда залетели, ах ты ж господи! На траверзе мыса Брюстерорт мы потопили торпедами БДБ — быстроходную десантную баржу, — и лейтенант Макшеев самолично намалевал в звезде на рубке крупную четверку.
Шесть дней гвардейцы 11-й армии генерала Галицкого штурмовали Пиллау. К исходу 25 апреля Пиллау пал. И лишь в самой крепости-цитадели, окруженной рвом, еще сутки отчаянно сопротивлялся полк эсэсовцев, отказавшийся сдаться. Все они там и легли.
Остатки разгромленных на Земландском полуострове немецких частей бежали на косу Фрише Нерунг — узкую и длинную полоску намытого морем песка. Ее северную оконечность отделял от Пиллау пролив — так же, как северная оконечность Курише Нерунг отделялась проливом от Мемеля. Эти две косы — географическое чудо на Балтике. Но нам было не до чудес. Нам предстояло высадить на Фрише Нерунг десант.
К вечеру того же 25 апреля на рейд Пальмникена — городка на западном побережье Земландского полуострова — стянулась целая флотилия. Тут были, кажется, все оставшиеся в строю дюралевые торпедные катера (деревянные, Д-третьи, ушли в Нойфарвассер и дальше на запад, в Кольберг). Покачивались на якорях катерные тральщики — трудяги Балтики, пахари моря, занятые бесконечным тралением, но, как видно, привлекаемые и к десантным операциям. Прибыл отряд морских бронекатеров, на которых, как на танках, были орудийные башенки, — серьезные кораблики, именуемые еще и малыми канонерскими лодками.
Стали прибывать десантники — стрелки-гвардейцы из 11-й армии. (Потом уже я узнал, что и 260-я бригада морпехоты высаживалась, но — не со стороны моря, а со стороны залива Фриш Гаф, на восточное побережье косы.)
Около полуночи началось движение. Первыми покинули рейд катера прикрытия, затем снялись с якорей бронекатера. Стали и мы вытягиваться с рейда в ночное море — группа катеров с десантниками первого броска. За нами вышли катерные тральщики с основным десантом на борту.
Давно не видел я такого спокойного моря. По нему словно прошлись гигантским катком, сгладив вечные водяные холмы. Такой удивительной глади недоставало — для полноты впечатления — лунной дорожки. И, представьте, она появилась. Из-за облаков выплыла на небесный простор полная луна с чуть заметной ущербинкой справа. Поперек моря, перегородив его надвое, легла широкая, мерцающая золотом дорожка. Таинственной красотой полнилась ночь. Невольно взгляд отыскивал в дальнем конце лунной дорожки романтические паруса из прочитанных в детстве книг. Но где паруса? Где детство? В корме нашего катера поблескивали каски десантников. Они сидели в желобах молчаливые, с суровыми лицами, их было двадцать два, целый взвод. Предстоящий бой на косе мог стать последним для них… для нас… эта ночь, исполненная сокровенной красоты, — последней нашей ночью…