Мир тесен
Шрифт:
— Андрей жив? — Ушкало смотрит с пристальным прищуром, и я невольно робею. А за обветренными медными его скулами, замечаю, пошла в висках седина. — Откуда известно? — спрашивает отрывисто.
Рассказываю все, что знаю от Виктора Плоского.
— Ясно, — говорит он. — А Литвак?
— О Литваке ничего не известно.
— А я тоже кой-что узнал. Узнал немножко про ребят со «Сталина». — Ушкало вынимает из кармана теплой ватной куртки пачку «Беломора», и мы закуриваем. — В Выборге на станции. Моя рота аккурат в карауле стояла. А тут состав с Финляндии пришел. Повыскакивали с одного вагона какие-то, не разбери-поймешь, вроде военные, а вроде гражданские, кто в чем. А им часовые орут: не отходить от вагона! Я сержанту говорю: «Это ж наши, русские. Вон как изъясняются. Чего ты их стережешь?» — «Наши-то наши, говорит, а в плену были. Проверять, говорит, их будут». Я с одним разговорился. Гангутец он. Говорит, с десантного отряда, с Хорсена. Но я его в отряде не помню. Вот мы, значит, собеседуем, я спрашиваю, как он у финнов в плену очутился. А он дерганый какой-то, кривляется. Всё ему шуточки. «С Ханко, говорит, ушел и обратно на Ханко пришел».
«Все ему шуточки»… Почему-то вспомнился лазарет на Хорсене… и мой сосед, веселый пушкарь из расчета хорсенского «главного калибра»… как же его звали…
— «Ну, говорю, хрен с тобой, зубочес», — продолжает Ушкало. — А он: «Погоди, лейтенант. Я тебе расскажу, как в плену очутился». И, значит, рассказал. Он с Ханко на «Сталине» ушел со своей командой. А ночью, когда на минах подорвались, прыгнуть на тральщики не сумел. Застрял, говорит, во внутренних помещениях. Ушли, значит, корабли, а они остались на минном поле. И все ждали, что придут их сымать. А море пустое. А транспорт дрейфом несло к южному берегу. Третье прошло декабря. И начали ладить плоты, двери с кают, и кой-кто на них пустился к берегу. Но не доплыли. Вечером четвертого декабря «Сталин» сел на мель. На мелководье, значит, у эстонского берега. — Ушкало, прищурясь, смотрит на залив, всхолмленный серыми волнами. — Где-то тут, аккурат возле Палдиски. Да… Пятеро утром еще ждали, ждали, а море пустое. А потом, говорит, подошли немецкие катера и баржи и сняли всех в плен.
Мне что-то не по себе. Будто снова увидел себя на накрененной палубе транспорта, будто вглядываюсь в размытый горизонт на востоке — а море пустое…
— Это как же — в плен? — осведомляется Немировский. — Они что, без оружия были?
— А что ты с винтовкой делать будешь под наведенными пушками?
— Как — что? — гремит боцман. — До последнего патрона — вот что!
— Ну, Кириллыч, — замечает Вьюгин, — это ж тоже… без смысла… Жизнь только одна. Сохранить ее надо до последней возможности… Вот же Безверхов смог убежать из плена — и в строй вернулся. Так?
— По-твоему так, а по-моему — позор. Срам! Их ведь сколько было на «Сталине»? Не три человека?
— Три тысячи вроде, — говорит Ушкало, все глядя на залив. — А может, больше.
— И что же, три тыщи покидали оружие и пошли покорно в плен? Как коровы?
Боцманский вопрос остается без ответа. Что тут ответишь? Со стороны легко рассуждать… осуждать… А меня познабливает. Будто увидел вдруг свою другую, возможную судьбу…
— А дальше как? — спрашиваю.
— Ну, дальше привезли их на баржах в Таллин, высадили в Купеческой гавани, — продолжает Ушкало. — Потом, другим днем погнали пеши куда-то… в Нымме, что ли… есть такое место? Ну вот… На дорожных работах, значит. Питание — баланда вонючая. Ну — плен, в общем. А потом пошло по-разному, говорит этот парень. По-разному у них сложилось. Кого оставили, кого угнали куда-то, а одну группу погрузили на пароход — и обратно на Ханко. К финнам. У них в финском лагере, говорит, полегче было, чем в немецком. Не так лютовали… А теперь, как подписали финны перемирие, так их из плена ворочают. Да…
Музыка кончилась, диктор читает статью из «Красной звезды», мне бы пойти вырубить, надо аккумулятор поберечь, теперь же с зарядкой не просто, но я стою столбом, жду, что еще Ушкало скажет про ту, миновавшую меня судьбу.
— И опять он, значит, паясничать пустился. «Вы ж, говорит, за нас забыли, так мы на другой сели пароход…» — «Слушай, говорю, чего это ты кривляешься?» А он глянул этак… сподлобья… и говорит: «А вы почему не пришли за нами?»
Опять в мыслях у меня тот пушкарь хорсенский…
— Как его фамилия? — спрашиваю.
— Фамилию не спросил. А звали его вроде Лёхой.
— Руберовский! — вспоминаю. — Леха Руберовский! Остров Вормси, расположенный между северо-западным побережьем материковой Эстонии и островом Даго, прикрывает с севера вход в Моонзундский пролив. Вормси не миновать, с него надо начинать десантные операции по захвату Моонзундского архипелага.
С него и начали.
Ночью 27 сентября группа торпедных катеров приняла на борт батальон морской пехоты из 260-й отдельной бригады и вышла из гавани Палдиски в открытое море. Ветер, убившийся вечером, к утру опять засвежел. На переходе здорово мотало, волны ударяли в дюралевые скулы нашего «Саратовца».
Неуютно в ночном море. Уже около часа мы несемся, опережая, как мне кажется, рев собственных моторов, и тугой ветер швыряет нам в лица пену, сорванную с гребней волн. Светает. Бледный от осенних непогод рассвет выявляет слева и справа другие катера, мчащиеся в пышно-белой оторочке бурунов. И меня вдруг охватывает чувство неудержимости. Вот так и ворвемся в Моонзунд!
На переходе — полное радиомолчание. Но когда завиднелся низкий берег Вормси, я даю командиру связь на ларингофон. После того как нас обнаружит противник — радиосвязь между катерами без ограничений, открытым текстом.
А противник, само собой, не спит и на подходе к острову, к поселку Свибю, встречает нас нервным огнем. Мы даем полный газ. Последние кабельтовы мчимся среди всплесков, под обвалами воды. Серый берег, домики поселка под черепичными крышами, мельница с застывшими в холодном утреннем небе руками — быстро приближаются. С катеров хлестнули красные трассы пулеметного огня. Стучат оба наших пулемета — боцман и Штукин бьют по вспышкам на берегу.
Сбросив газ, на малых оборотах катер поворачивает, идет вдоль пляжа, и лейтенант Ушкало, крикнув: «За мной! Вперед!» — бросается в воду, и прыгают, подняв над касками автоматы, десантники, кому по грудь тут, кому по пояс, устремляются к берегу, а катерные пулеметы стучат, прикрывая высадку, — и вдруг вижу, как за урезом воды, за песчаными буграми, за темным деревянным пирсом, тут и там возникают темно-зеленые фигурки. Они выскакивают из укрытий и, на бегу повертываясь и. огрызаясь автоматным огнем, уходят по грунтовой дороге, по невысоким холмам, уходят в желтизну полей, в туманную глубь острова.
— Ура-а-а-а-а! — несется над побережьем.
Батальон двести шестидесятой «непромокаемой» бригады выдирается из темной воды на пляж и, увязая мокрыми сапогами в песке, преследует уходящих немцев. Плацдарм захвачен. И вскоре начинается переправа сюда с материка, из Хапсалу, бойцов Эстонского корпуса. Противник бежит, беспорядочно переправляется на Даго.
Вормси взят!
А наш отряд, сделав свое дело, направляется в Хапсалу. Но не успеваем дочапать до середины пролива, как получаем радиограмму: идти в Рохукюля. (Потом уж я рассмотрел на путевой карте — портовый городок юго-западнее Хапсалу.) Ладно. Горячей пищи все равно не жди, а крыша над головой будет когда-нибудь потом. Сейчас важно одно: вперед, вперед!
Гавань в Рохукюля словно игрушечная, да и та порчена не то артогнем, не то спешными перед отступлением немцев взрывами. Сюда, как мы видим, приближаясь к полуразваленной стенке гавани, стягивается москитный флот — морские охотники, бронекатера, ну и, конечно, мы.
На стенке группа офицеров в черных и серых шинелях. Только мы ошвартовались, заглушив моторы, как от той группы отделяются трое или четверо и быстро направляются к нам. Мы, и на стенку сойти не успели — размяться, покурить. Только наш командир отряда спрыгнул с головного катера и спешит навстречу начальству.