Мир тесен
Шрифт:
И я засмеялся, с радостью глядя на нее. Спросил:
— Второй майор тоже мужчина?
— Что за гадости! — возмутилась Владлена.
— Ладно, Светка, — сказал я, — пришел Лабрадорыч — и что?
— Пришел и утихомирил Коротаева. Ой, он умеет! Спокойненько так, авторитетно. Жилплощадь фронтовиков бронируется, говорит, и никто не имеет права. А Коротаев: мы не отнимаем жилплощадь, а предоставим Земскову одну комнату, когда он вернется. Один человек, говорит, не имеет права занимать две комнаты. В Ленинграде, говорит, полно людей, нуждающихся в жилплощади. Ой, Борька, я знаю, в чем дело! Клавдия Семеновна говорила: у Коротаева родственник, шурин, что ли, начальник санпропускного пункта, без квартиры. Не то разбомбили его дом, не то он вообще не питерский. Коротаев за него и хлопочет!
— Начальник вошебойки хочет жить в моей квартире? — сказал я, неприятно удивленный. — Не пускай его, Светка.
— Да я-то не пускаю, но ведь он… Ну, Боря, наверно, действительно нельзя одному в двух комнатах…
— Почему?
— «Почему»! — передразнила Владлена. — Потому что нельзя.
— Я здесь родился. Здесь мои родители умерли.
— Люди живут в тесноте, ютятся, как щенята, а ты будешь один в двух комнатах жить? Разве это справедливо?
Пожалуй, это было несправедливо. Просто я еще не задумывался о том, как стану жить после войны. Сама мысль о возможности жить в нормальной комнате, а не в кубрике, наполненном грубыми голосами, подначкой и стуком «козла», казалась невероятной.
— Ладно, — сказал я. — Пойти, что ли, посмотреть напоследок… на родовое гнездо Земсковых…
Светка достала из какого-то тайника ключ, отперла дверь, мы вошли в земсковское «гнездо». Тут было душно, одиноко, — в самом деле, смогу ли я жить в этих комнатах, где из каждого угла смотрят призраки прежней жизни? Я стоял перед картой обоих полушарий. На ее потемневших полях еще были заметны карандашные надписи — номера телефонов, номера параграфов учебников — знаки доисторической жизни. И я уже знал, знал, что увижу сейчас, — и мгновенно всплыла из глубин памяти картинка: взвод свирепых улан, выставив, пики, мчится на одинокую фигурку пленника — на отважного мальчишку, командира эскадрона Молокососов, на капитана Сорвиголова… Я взахлеб читал когда-то прекрасную книжку Буссенара, сидя под картой полушарий, и, когда кончил, написал на карте — вот она, эта надпись, под мысом Доброй Надежды, — полустершаяся на потускневшей синеве океана, но еще заметная: «Жан Грандье!» Да, так его звали, капитана Сорвиголова, храбро сражавшегося на стороне буров против англичан. Я смотрел на эту надпись, оглушенный внезапным воспоминанием, и не сразу услышал Светки н голос:
— Боря, я считаю, тебе надо пойти к Коротаеву и…
— Посмотрим. Я подумаю.
— Ну, подумай, а я пойду чайник поставлю.
— Погоди. — Я шагнул к Светке и взял за плечи. На ней было синее платье из вискозы с подкладными плечами. — Светка, а почему я должен тут жить один? Давай поженимся и будем жить вдвоем. Вдвоем, наверно, можно в двух комнатах.
— Не люблю такие шутки. — Она повела плечами, пытаясь высвободиться, но я держал крепко.
— Я не шучу.
— Значит, просто ляпнул. Пусти, Боря…
— Светка, я тебя сто лет знаю, а сегодня будто увидел впервые. Ты красивая.
Она подняла на меня свои ясные карие глаза.
— Боря, — сказала тихо, — ты сошел с ума.
— Нет. Почему ты не веришь?
Она промолчала. Я поцеловал ее. Светкины губы были плотно сжаты. Она замерла, как пойманная птица, в моем объятии. Вдруг я, целуя, ощутил соль ее слез.
— Почему ты плачешь? — спросил растерянно и выпустил ее.
Светка села на диван. Теперь она плакала не таясь, слезы; катились по щекам, она их утирала платочком.
— Не сердись, — проговорила сквозь всхлипы, — это я так… Павлика вспомнила… Катковского… Какой он был хороший!.. Боря, какие мальчики… какие чистые мальчики легли под Ленинградом!
Новый поток слез. Я протянул ей свой платок, ее-то был совсем мокрый. Светку трясло. Я сел рядом, обнял, гладил по белокурым волосам.
— Да полно, Светка. Что это ты все шлюзы открыла?
— Сейчас. — Голос ее прерывался. — Сейчас успокоюсь. Давно не плакала. Всю войну. Надо же когда-нибудь… — Она выпрямилась. — Все. Успокоилась.
С опаской (так уж мне показалось) она повернула голову ко мне, испытующе взглянула. Я поднялся.
— Светка, послушай. Я понимаю, тебе трудно переключиться с одних отношений на другие. Да и мне трудно. Но мы теперь не мальчики-девочки. Да?
Она кивнула, не сводя с меня внимательных глаз.
— Ну вот. Даже не знаю, что еще сказать… Не умею делать предложение… Но ты считай, что оно сделано. Чего я буду искать по всему свету другую Свету? — Меня несло. — Извини, неудачная шутка. Но я не шучу. Я действительно хочу на тебе жениться.
Теперь она тихо засмеялась.
— Жених появился, — сказала, откинувшись назад и на миг закрыв глаза. — Господи!
Я дал Светке «на размышление» три дня. Смешно, конечно. Сам ведь не размышлял ни минуты. Ничем — ни опытом жизни, ни ее зыбкой перспективой — не был я подготовлен, так сказать, к приятию таинства брака. Смешно? Скорее глупо. Ну какой из меня муж? Старшина второй статьи с месячным окладом, безусловно не достаточным для прокорма жены. А если появится ребенок? А если меня убьют (война-то продолжается, скоро нас снова бросят в бои) и Светка останется одна с ребенком? От этих мыслей неприятно холодело в животе.
А Светка? Она, конечно, добрая, совершенно своя, но — может и обидеться. И будет права. За женщиной нужно ухаживать. Надо исподволь подготовить ее к мысли, что самой судьбой она предназначена быть твоей женой. Так написано в книгах, которые я прочел. А тут вдруг заявляется жених, от которого за версту разит табачищем и нахальством, и между двумя затяжками предлагает идти за него замуж. Да Светка была бы тысячу раз права, прогнав наглеца со словами: «Если у тебя выросла женилка, то пойди поищи кого в Центральном парке культуры».
Не было мне покою в эти три дня.
Но я выдерживал: не звонил и не шел на канал Грибоедова, хоть и подмывало очень. Пойду на четвертый день и смиренно выслушаю все, что Светка пожелает сказать. Разумеется, я понимал, что скорее всего услышу: «Борька, давай останемся друзьями, какими были столько лет». — «Ладно», — кивну я. И отправлюсь воевать дальше.
Кто из поэтов сказал: «Уж если так стряслось, что женщина не любит, ты с дружбой лишь натерпишься стыда»? Симонов, что ли?
Но — не будем пока про любовь…