Мир тесен
Шрифт:
Мама спросила вдруг: «Риночка, у тебя в глазах появилось что-то новое. Ты здорова?» — «Вполне здорова, мамочка, — говорю. — Просто постарела». — «Ты скажешь!» — засмеялась она.
Толя приехал с Карельского перешейка вчера около 15 часов, заявил, что у него увольнение на оба праздничных дня, стал меня тянуть на Старый Невский. А я знаю из письма отца, что со дня на день может приехать из эвакуации его жена, Екатерина Карловна. Да и вообще я же решила… побаловались, и хватит… Но Толя очень настойчив. «Марина, — говорит. — Я оглох от стрельбы, от бомбежек. Ты моя единственная радость. Не гони. Я не могу без тебя». — «Никто тебя не гонит, — отвечаю. — Посидим в кубрике, погуляем по бульвару». — «А куда я денусь ночью? Марина, ты меня разлюбила?» Так горько, так жалобно спросил, что моя решимость сразу улетучилась. Вот человек. Он любит меня. Так какого же черта…
Я отпросилась в увольнение, и мы поехали на Старый Невский.
А сейчас вечер. Я недавно вернулась. У нас в кубрике сидели ребята с катеров, мой молчаливый шофер Лапкин. Шел обычный треп. Лидочка, наша заводила, затянула: «Споемте, друзья, ведь завтра в поход, уйдем в предрассветный туман…» Хорошая песня, душевная. Мы допели ее до конца. Вот и кончились праздники. Выходя из кубрика, Лапкин вдруг спросил: «Ты где была вчера? И сегодня?» Я удивилась: «Какое тебе дело?» Впервые заметила: у него на верхней губе пробиваются черные усики.
Девчонки спят. Шторы подняты, с улицы вливается в окна кубрика сумеречный свет. Вспомнилось вдруг: сфумато! Метод Леонардо — рассеянный, расплывчатый свет… Сашку вспомнила… захотелось плакать…
Достала из рундучка тетрадь и вот пишу… сама не знаю зачем…
С конца мая мы в Усть-Луге. Развертывается летняя кампания, и тут, в маневренной базе флота, все больше становится кораблей — тральщики, катера-охотники и др. Тут и дивизион береговой артиллерии. Все это при воздушных налетах надо прикрывать дымзавесами — поэтому мы здесь. Галя Вешнякова со своими парнями уже развернула в гавани систему «Ястреб», на пирсе в деревянной времяночке у нее пульт управления. Галю за Лисий Нос наградили орденом Красной Звезды. А меня, Лиду Сакварелидзе и еще нескольких девчонок — медалями «За боевые заслуги». С нами теперь не шути.
Живем недалеко от гавани в двухэтажном деревянном доме. Мы наверху, а на первом этаже какие-то моряки. Пялятся на нас, когда мы в своих выцветших комбинезонах, в сапогах, прожженных кислотой, топаем по лестнице. Заговаривают, конечно. Мы отшучиваемся, а бывает, и огрызаемся. Грубые стали. А что делать? Уж на что добродушное и великодушное создание наша Лидочка, а и она на днях не выдержала. Завыла сирена, мы по тревоге кинулись к своим АРСам, выехали, у каждой своя точка дымления. Лида потом рассказывала: только стала подъезжать, как к ней на подножку вскочил какой-то капитан и кричит: «Поворачивай!» — и по матушке. А тут вой, грохот бомбежки, дымить надо. Лида тоже обложила его матом — и столкнула с подножки. Он, наверное, думал, что цистерна с водой, а у него в хозяйстве что-то горело…
А вчера я чуть не погибла. Выехали по тревоге, мне надо к судоремонтным мастерским, это минут десять быстрой езды, да мой Лапкин и ехал быстро, но на полпути вдруг заглох мотор. Он выскочил, поднял капот, я тоже вышла из кабины. Грунтовая дорога, по бокам жидкий лесок — и прямо на нас летит «юнкерс». Мчится вдоль дороги, снижаясь. Я окаменела. Тут Лапкин кинулся, сбил меня с ног, я упала ничком, а он на меня. А рев моторов невыносимый, и гром пулеметов, и фонтанчики пыли перед глазами. Очередь прошла в каких-то десяти сантиметрах. Я даже не успела испугаться. Кричу из-под Лапкина: «Чего разлегся? К мотору давай!»
Теперь самой смешно. «Чего разлегся»… Вот пишу и смеюсь. И запоздало умираю от страха.
На Карельском перешейке наши наступают на Выборг. Говорят, пал сильный финский форт Ино. Где-то там Толя со своей батареей. Мы не виделись с майских праздников. Толенька, уцелей, пожалуйста! Очень, очень прошу!
Мы снова в Л-де. С того дня, когда Ленфронт перешагнул через реку Нарву и пошел вперед, на Таллин, нам в Усть-Луге нечего стало делать. Вдруг оказались в тылу. Даже странно: Ленинград в тылу! Вчера была большая приборка, я тащила в кубрик ведро с водой, вдруг с лестницы крикнули: «Марина! Твой лейтенант пришел!» Я встретила Толю растрепанная, в старом комбинезоне с латкой на заду — ужас! Чинно поздоровались за руку. На людях он очень сдержан. Только глаза сияют. Шепчет: «Отпросись, поедем на Старый Невский». — «Нет, — говорю. — Старый Невский закрылся. На переучет, — говорю. — Вернулась из эвакуации Екатерина Карловна». — «Мой лейтенант» повесил нос, и это было так смешно… Пришлось ему дожидаться конца приборки. Я переоделась, причесалась, мы вышли на бульвар Профсоюзов. Толя сказал, что их бригада — гвардейская, Красносельская, краснознаменная и какая еще? — готовится к передислокации в Прибалтику. Офицеры изучают тамошний театр, обстановку. Он, Толя, подготовил доклад о национальных традициях народов Прибалтики. Увлеченно стал излагать эти самые традиции, а я слушала вполуха, рассеянно думала о чем-то и вдруг перебила его: «Толя, а что, если я рожу тебе ребеночка?» Он споткнулся на полуслове и — я заметила — бросил быстрый взгляд на мою талию. Потом сделал движение лбом вверх-вниз под фуражкой и сказал: «Марина, я был бы только рад… Хотя, конечно, время теперь… не самое удачное… Но если…» — «Не беспокойся, — говорю, — ничего нет. А если и рожу, то не буду тебе обузой». Он вскричал: «Марина! Неужели ты думаешь, что я…» — «Ничего не думаю, Толенька. Знаю, ты не откажешься…» Он стал в своей несколько торжественной, но искренней манере заверять в любви. Я боюсь этого слова. Слишком большое стоит за ним чувство. Слишком обязывающее. Попросила Толю дать папироску. «Разве ты куришь?» — удивился он. «Так. Балуюсь». Мы закурили. Медленно шли по мокрой, в лужах, дорожке. Люблю ли я Толю Темлякова? Иногда кажется: да, люблю. Он хороший. Предан мне. С ним интересно. Но все же боюсь чего-то — сама не понимаю чего…
Незадолго до нашего отъезда побывала у отца на Старом Невском. Он прилетел по своим делам из Таллина, позвонил к нам в часть, вызвал меня. Екатерина Карловна на радостях испекла картофельные оладьи. Мы ели оладьи и пили красное вино. Отец выглядел так браво — я залюбовалась. Очень интересно рассказывал о десантах в Моонзунде. «Между прочим, — говорит, — познакомился с твоим Земсковым». — «Он не мой, — говорю. — А где ты его видел?» — «Где-то там. В Рохукюля или Виртсу, не помню. Марина, — говорит, — ты не устала воевать?» — «Устала», — говорю. «Значит, вот как мы сделаем. Завтра же переговорю с кадровиками. Думаю, можно будет перевести тебя на спокойную должность. Писарем, например, в штаб Ленморбазы. Хватит тебе воевать». — «Нет, папа. Никуда из своего дивизиона не уйду». — «Почему?» — «Не считаю возможным». — «Мариночка, — говорит Екатерина Карловна, — твой отец прав. Ставить дымзавесы не женское дело». — «Надо дымить, — отвечаю, — а кто дымит, мужик или баба, не имеет значения». Она поморщилась — не любит грубых выражений. А, плевать. «Ты говорил с Земсковым?» — спрашиваю отца. «Мне с ним говорить не о чем. Его окликнули, он сошел с катера, а я услышал знакомую фамилию, посмотрел, и все». — «Любовь Федоровна говорит, ее сын объявился. Гангутец с того подорвавшегося транспорта. Транспорт прибило течением к эстонскому берегу. Их всех взяли в плен». — «Знаю. — Отец недовольно пошевелил усищами. — Выпьешь еще вина?» — «Выпью. Сын Любови Федоровны бежал из плена. Его направили в штрафную роту. Почему?» — «Почему, почему… — сказал он раздраженно. — Проштрафился — иди в штрафроту». — «Но ведь он не виноват…» Отец залпом допил вино из стакана и встал. Я подумала, как же его должны бояться подчиненные, когда он вот так насупится, лицом потемнеет. Невольно поежилась: как гаркнет сейчас… Но он не гаркнул. Только сказал: «Прекрати эти расспросы, Марина. На войне не спрашивают, а выполняют приказы. Ясно?» Да уж чего яснее.
Ну вот. Мы все обрадовались, когда узнали, что наш дивизион перебрасывают в Ригу. Такой город! Заграница, хоть и бывшая. Европа! Но Ригу пока не видели. Эшелон прибыл на какую-то станцию, товарную, что ли, там долго ждали под дождем разгрузки. Вдалеке сквозь дождевую завесу слабо маячили не то шпили, не то заводские трубы. Потом покатили в Усть-Двинск. Это поселок на берегу Западной Двины, которая правильно называется Даугава. А Усть-Двинск правильнее — Болдерая. Тут базируются катера, переброшенные с Ладоги. И прибывают катера-тральщики. А мы уже привели в готовность АРСы, накачали кислоты в цистерны. Наше бабье дело — дымить, прикрывать корабли. Может, на праздники удастся уволиться в Ригу. Хоть одним глазком посмотреть, какая она.
Вчера над базой прошло звено «фокке-вульфов». Не бомбили, а высматривали, но мы не очень-то дали им смотреть: надымили так, что самим было тошно, еле отдышались. К вечеру похолодало, сегодня с утра идет снег. Еще одна зима. А мы все воюем. Погода сегодня нелетная. Вот пришли с обеда, отряхнули шинели от мокрого снега, я улеглась в тесном кубрике (это вам не бульвар Профсоюзов, 7!) с тетрадью…
Продолжаю 12-го. Вчера, только я начала скулить в дневнике, как дневальная вызвала в коридорчик: «К тебе твой приехал». Я ахнула, выскочила на крыльцо — Толя там стоял, румяный, облепленный снегом. Кинулась в объятия. Какими судьбами?! Оказывается, их артдивизион недавно прибыл на позиции близ Болдерая, а из моего письма он, Толя, знал, что и мы где-то тут, — и пустился разыскивать. Я испытала радость. До чего приятно, когда тебя ищет — и находит! — любящий человек! Надела шинель, шапку, и мы пошли по военному городку, вдоль берега Даугавы. Толя говорит: «Я бы еще утром нашел тебя, если б не один ваш краснофлотец. Я его спросил, а он сказал: Галаховой нет и сегодня не будет. Куда-то, дескать, уехала. Я расстроился. Пошел по делам в политотдел базы, и хорошо, что перед отъездом решил снова к вам заглянуть. А ты, значит, никуда не уезжала? Зачем же соврал этот матросик?» Я засмеялась. «Это Лапкин мой», — говорю. «Твой Лапкин, — повторяет. — Может, Лапочка?» Я еще пуще заливаюсь: «Может, и Лапочка». Почему-то захотелось его подразнить. Он такой серьезный… «Марина, я, конечно, понимаю, что не имею права… Но после того, что у нас было, все-таки хотел бы…» Он замялся. «Ну, чего ты хотел бы?» — спрашиваю. «Сама, — говорит, — знаешь». — «А, — говорю, — ты хочешь, чтоб я еще лучше прикрывала базу от налетов». Будь у Толи чувство юмора, он бы сказал — да, именно этого и хочет. Но он посмотрел глазами грустной лошади и опять говорит: «Марина, я понимаю, конечно… Ты красивая, к тебе мужчины липнут… Если б ты знала, как я мучаюсь…» А мне и весело и печально — странное состояние. Вижу, он ждет, нет, прямо-таки жаждет утешения. Ладно, получай. «Толенька, — говорю, — мужчин вокруг, конечно, много, но разве кто-нибудь может сравниться с тобой, таким умным? Не беспокойся, никого у меня нет, кроме тебя». Он просиял, как пряник, покрытый глазурью. «А этот Лапкин, — спрашивает осторожненько, — он что?..» — «Лапкин, — говорю, — шофер на моей машине. Он спал, спал, а потом проснулся и влюбился в меня. Не беспокойся, — повторяю. — Это у него проявляется только в том, что он спасает мне жизнь». — «То есть как?» Ну, я рассказала, как Лапкин вытащил меня из воронки под Лисьим Носом, как своим телом прикрыл при налете в Усть-Луге. Вижу: Толя испугался задним числом. Меня так и пронзила нежность: вот человек, который беспокоится обо мне. Взяла его под руку, прижалась, Толя растаял, ласковые слова говорит… я слушаю, закрыв глаза… Ах, боже мой, что нужно женщине? Чтоб ее приласкали… ничего больше…
Мы долго гуляли, бездомные, влюбленные. А снег валил все гуще. Толя рассказал про свою маму — она вернулась из эвакуации, из Баку, к себе в Харьков. Уже два года, как пропал без вести Толин отец. А теперь, написала мама, пришло извещение о гибели Толиного младшего брата. Ужасно. Он был одаренный, чудесно, по словам Толи, играл на скрипке, ему прочили большое будущее. А он рвался на фронт, окончил в Баку училище, пошел в танкисты. В августе он погиб со своим танком в боях под Яссами. Будь ты проклята, война! Сколько жизней уже унесла. И все тебе мало, мало…