Мир тесен
Шрифт:
А я уже жалею о своей горячности. Ну что это я лезу с непрошеными советами? Ладно. Живите, братцы, как хотите.
— Да уж, — говорю, растягиваясь на своей полке. — На чужой минтай рот не разевай.
Теперь, когда думаю о своей жизни, я не могу отделаться от ощущения огромной непоправимой ошибки. Не надо мне было уходить на долгие годы в моря. Рейс за рейсом, рейс за рейсом — проклятая разлука! Кто это писал, Куприн, что ли, что разлука для любви — как ветер для огня: маленькую любовь гасит, а большую раздувает еще сильней…
Понимаете, я был очень озабочен заработком, когда демобилизовался осенью 1945 года. Маленькая, но семья! Колька был криклив и беспокоен, и мне все казалось, что кричит он оттого, что я его плохо кормлю — не в прямом, конечно, а переносном смысле. Светка потешалась над моим бзиком. Требовала, чтоб я перестал «трястись» и спокойно продолжал учиться на истфаке. Но я проучился только зиму, а в марте перевелся на заочное отделение и пошел плавать. Светка умоляла не делать этого, а я твердил в ответ: «Я отец семейства».
В Балтийском морском пароходстве меня охотно взяли вторым радистом, некоторое время я плавал на каботажной линии, потом мне открыли визу, и стал я ходить «в загранку». Росток, Роттердам, Антверпен, Гавр… Пароход был старенький, часто что-то ломалось, но экипаж, в большинстве своем прошедший войну, умел управиться с любой неожиданностью в море. Такого дружного, великолепного экипажа больше не встречалось в моей торгфлотской жизни. Но в 49-м (как раз Светка родила в том году Наташу) пароход, жестоко истрепанный штормом в Северном море, дал течь сразу в нескольких местах. Как мы дотянули до Калининграда, знает только морской бог. Ох, жалко было расставаться с нашим старичком. Ему выпала судьба забыто ржаветь на кладбище кораблей. А ведь он мог бы рассказать о многом. Не только у людей — у пароходов тоже свои судьбы.
Спустя некоторое время меня назначили начальником радиостанции на другой сухогруз, поновее и покрупней прежнего. Плавал я на нем года полтора — пока не вспыхнул внезапный и резкий, как шторм в Бискайе, конфликт. Я и раньше замечал, когда старпом заходил в радиорубку, что он не просыхает. Но умел держаться, сильный был человек. А капитан, тоже охочий до выпивки, был слабохарактерный. В том памятном рейсе, по пути домой, в Роттердаме купили они ящик спиртного. До проливов как-то держались. Но, пройдя проливную зону, пустились во все тяжкие. Второй помощник, тридцатилетний атлет, упился до алкогольной комы. Врач на судне был новый, впервые в море, молоденький выпускник мединститута Калиткин. Можете себе представить, как он всполошился? Прибежал ко мне, попросил связаться с медслужбой пароходства, но вслед за ним в радиорубку ввалился старпом и запретил запрашивать берег. «Какой ты врач, если не можешь помочь больному?» — напустился он на Калиткина. Не знаю, «проходили» ли в институте такие случаи. Но, можно сказать, интуитивно Калиткин сделал все верно, откачал второго помощника, вывел из тяжелой комы. Аккуратно сделал соответствующую запись в амбулаторном журнале. Старпом потребовал уничтожить эту запись, вместо нее записать простуду или расстройство желудка, что угодно. «Как так? — опешил Калиткин. — Я записал все как было». — «Ничего не было, — холодно сказал старпом. — Если хочешь плавать с нами, сейчас же уничтожь запись». Калиткин уперся, старпом чуть не силой отобрал у него журнал и запись выдрал. Вот тут я и вмешался. Пришел с протестом к первому помощнику. Он успокоил меня, сказал, что разберется. Ни черта не разобрался. Забота у первого была одна — не выносить сор из избы, то бишь с парохода. Уже на подходе к Питеру произошел у нас острый разговор. Первый обвинил меня в том, что защищаю недисциплинированного доктора и «лью грязь» на свой пароход. Я вышел из себя (о чем жалею), накричал ему в благообразное щекастое лицо, кто именно поливает пароход грязью… Не хочется вспоминать… В кадрах плавсостава не удалось мне доказать правоту Калиткина и свою: влияние первого было несравнимо сильнее. Мне предложили решить конфликт по-хорошему, то есть подать заявление об увольнении по собственному желанию. Легко отделался, а то ведь мог, с моим-то упрямством, заработать «строгача» по партийной линии — крайне неприятное по тем временам взыскание — за какую-нибудь выдуманную провинность, за ослабление бдительности, например.
Так летом 51-го года я остался без работы. Вообще-то можно было без особых усилий устроиться на суше, пойти, например, техником на районный узел связи. Но заработки, заработки… Светка умоляла не искать работу на море. Она теперь, окончив мединститут, работала участковым врачом в детской поликлинике, лечила детей. Еще была жива ее мама, присматривала за шестилетним Колькой и двухлетней Наташей. А мне было нужно, чтоб моя семья не знала ни в чем недостатка. Из рейсов я привозил чудную одежку для детей, что-то, конечно, для Светки, сувениры для Евдокии Михайловны и Владлены. Себе не покупал ничего, кроме носков, один раз, правда, по настоянию Светки, купил в Антверпене дешевый костюм. Мог ли я позволить себе снизить уровень существования семьи? Может, вам покажется смешным, но старый Светкин жакетик, перешитый из моей военно-морской синей суконки, в котором она день-деньской носилась по своему огромному участку, был мне как укор.
Через бывшего сослуживца, переехавшего на Камчатку, завязал я переписку с кадровиками молодого Камчатского пароходства. Люди там требовались, мне выслали вызов, и в сентябре того же 51-го года я улетел в Петропавловск. На целых четыре года этот город стал моим пристанищем. Жил в общежитии, потом снимал комнату на Батарейной улице, под сопкой Мишенной, недалеко от кладбища. Из своего окна я видел Никольскую сопку (она же сопка Любви), разлегшуюся огромным медведем у края воды, а дальше синела прекрасная Авачинская бухта. Я полюбил этот необычный город, зажатый между горами и бухтой. Отрешенно сияла в небе снежная шапка Авачи. Тут был край земли, и земля была гористая, холодная — но горячая внутри, с вулканами, геотермальными водами, с нетронутыми полезными ископаемыми. Тут бы поставить электростанции на даровом подземном тепле. Но поди доберись до этого тепла: полное бездорожье, глубокие снега. Проще привезти танкер нефти…
Камчатку, не имеющую дорог (сейчас сказали бы: инфраструктуры), кормили несколько пароходов, в их числе и наш грузовичок, подымающий три тысячи тонн груза. Возили стройматериалы, продукты, промтовары — все, что нужно для жизни людей. Мы шастали вдоль восточного побережья, возили грузы в Жупаново, Кроноки, Оссору, Тиличики. Обогнув мыс Лопатку, снабжали западное побережье — Усть-Большерецк, Усть-Хайрюзово, Палану. Хаживали на Командоры, возили лес на Чукотку. Синяя ширь Авачинской бухты, окруженной снежноголовыми сопками, стала мне привычной, как канал Грибоедова. С Трех Братьев — трех скал у выхода из бухты — срывались поморники и, проносясь вдоль судна, желали нам счастливого пути. Однажды, несмотря на их напутствия, мы чуть не погибли, разнузданный шторм понес судно прямо на скалы острова Атласова — чудом удержались на плавучем якоре.
Светка то ругала меня в письмах, то подлизывалась, звала домой, называла мифическим мужем. Я прилетал в отпуск, привозил подарки, чимчу — острую корякскую капусту с чесноком, Наташке — грубоватых кукол, опущенных серым мехом. Мы блаженствовали месяца два, снимали дачу в Комарове. Однажды поехали в Крым, в Феодосию, где обосновался после войны Иван Севастьянович Шунтиков. Мы жили в одной из его двух беленых комнаток с крашеными суриком полами, пропадали на пляже, охотились с подводными ружьями на ставриду. Иоганн Себастьян и тут работал по медицинской части. Спирт он наливал, представьте, из той же легендарной фляги, помнившей скалы Гангута. Только чехол у нее теперь был новый. Если есть в этом неустойчивом, изменчивом мире нечто прочное и неизменное, так это наш славный Иоганн Себастьян. Вот уж поистине гранитный утес в неспокойном житейском море. Как удавалось ему так мудро располагать свою жизнь?
Я понял это позже, когда попалась мне книга Лукреция Кара «О природе вещей». Лукреций, что и говорить, наивен для современного человека, но, может, истинная мудрость и не бывает без наивности? Страстный эпикуреец, Лукреций излагает, прямо-таки проповедует философскую систему Эпикура о природе, о единстве тела и души, об атомах, сочетанием и движением которых объяснялась вся жизнь природы. Но меня особенно поразили в поэме разделы об этике — например, «Ложный страх смерти». Надо стремиться к невозмутимости духа, к спокойствию (атараксии), к разумному ограничению желаний — вот моральные нормы, ограждающие человека от страха перед смертью, от страданий. Отсутствие страданий и есть удовольствие. Немного смущали, правда, сведения о самом Лукреции, вычитанные в предисловии: он будто бы покончил с собой в припадке безумия, да и поэму свою, по преданию, писал в светлые промежутки между приступами болезни. Как странно! Но жизнь, давно известно, на редкость противоречивая штука. Поди удержи свой дух в величавой невозмутимости перед лицом каких-либо безобразий у тебя на работе или под ударами судьбы.
Но наш Иоганн Себастьян определенно порадовал бы старика Лукреция. Он-то, хоть и не слыхивал о славном римлянине, так и жил, ограничивая желания и невозмутимо глядя своими скифскими глазами на пеструю и звонкую от жгучего солнца феодосийскую жизнь. Он удовлетворялся малым — минимумом еды, одежды и развлечений, и к тому же приучил свою жену Клаву, бойкую бабенку с местной санэпидстанции. «Та нам с Ванечкой ничего не треба, — говорила она нараспев, — тильки рыбки шматок та краюха хлеба». Рыбка у них, между прочим, водилась отменная, бывал и азовский рыбец — пальчики оближешь.