Мир тесен
Шрифт:
Я проводила Толю до станции.
«Что поделаешь, Толенька, — говорю. — Надо держаться. Другого выхода нет». Он приблизил свое круглое краснощекое лицо со снегом на бровях и говорит: «Марина, люби меня, и я буду счастлив».
Хороший город Рига. За несколько увольнений я немножко посмотрела. В архитектуре господствует готика (чтобы не сказать — эклектика). Очень хорош старый город с благородным Домским собором и желтой башенкой церкви по соседству. Когда я на площади пялилась на эту церковь (черт, близорукость все больше развивается, придется, кажется, завести очки — после войны), подошел старичок в облезлом пальто с бархатным воротником, с нищенской какой-то сумой, и обратился с неожиданно церемонными словами: «Я вижу, барышня в черной шинели заинтересовалась церковью святого Якова?» Мы разговорились. И я узнала: эта церковь сгорела еще в средние века. Ее восстановил архитектор, забыла фамилию, и сбросил с башни кубок, чтобы посмотреть, на сколько частей он расколется: сколько будет кусков, столько веков простоит церковь. Кубок упал в проезжавшую телегу с сеном и разбился всего на два куска. И точно, лишь два века простоял святой Яков — с XVI до XVIII, — потом опять сгорел. Опять отстроили. На этот раз кубок разлетелся на множество кусочков. Дивная история. Но еще лучше сам старичок. Удивительная порода: история к ним беспощадна, а они как-то умудряются выжить под ее ударами и не растерять то, что наполняет душу. Мне так хотелось побольше узнать о нем, но старый рижанин извинился и поплелся к узкому переулку. Я догнала его и подарила пачку «Беломора», еле уговорила принять.
Думала, так и досидим тут, под Ригой, до конца войны. Нет. Пришел приказ: дивизион дымомаскировки перебросить на остров Эзель. 16 апреля выехали из Болдерая своим ходом на АРСах, а оба отделения «Ястреб» — на грузовиках. Катера-дымзавесчики пошли напрямик через Рижский залив. Мы же ехали вдоль его побережья, через Салацгриву и Пярну, до Виртсу. Отсюда нас переправили на барже на остров Муху. Своим ходом пересекли остров. Запомнилась ветряная мельница, медленно крутившая черными крыльями на фоне бледно-голубого неба. По дамбе въехали на Эзель, к вечеру были в Курессаре. Тут узкие улицы, обсажены деревьями. Гавань, забитая катерами, тральщиками — москитным флотом. Разместились в центре, в двухэтажном доме, где кто-то уже позаботился сколотить нары. Ребята в одной комнате, мы — в другой, смежной. Начались дежурства в гавани, но дымить пока не пришлось: нет воздушных налетов. Похоже, немцам теперь не до нашей базы в Курессаре: начался штурм Берлина. Но Курляндский группировка все еще воюет, не сдается. Поэтому мы наготове. Ходят слухи, что готовится большая десантная операция, в которой и мы примем участие.
Письмо от Толи. Его батарею из-под Тукумса перебросили к Кенигсбергу. Но, пока шло письмо, Кенигсберг взяли, так что, наверное, Толя отвоевался. Неужели кончается огромная война? Неужели наступит мир? Ловлю себя на мысли, что совсем отвыкла от жизни нормальной, без тревог и бомбежек… без страха… без дыма, без дыма, без дыма…
Берлин взят. А нам сегодня утром выдали гранаты-лимонки, по два диска к ППШ и объявили готовность № 1. Командир отряда объяснил задачу: мы идем на катерах с десантом, высаживаемся на курляндский берег, выгружаем свои шашки и прикрываем высадку дымзавесой. Так-то.
Каждую ночь ожидаем тревоги. Спим одетые.
Мы хорохоримся. Ходим с автоматами, топаем сапогами, перекидываемся шуточками. Мы ужасно воинственные. Прямо амазонки. Но в глубине души — ой! Пережить блокаду, бесчисленные обстрелы и бомбежки — и отдать концы на исходе войны? Мамочка, как не хочется умирать! Страшно как!
…Лежала на нарах без сна, одетая, ППШ под боком, готовая вскочить и бежать куда прикажут. Вдруг Галя Вешнякова, дежурная по отряду, ворвалась в кубрик: «Девчонки! Война кончилась!»
Ох, что тут началось! Повскакали, заорали, побежали на улицу, а там уже стрельба, стрельба! Отовсюду высыпают моряки, жарят из винтовок и автоматов. Мы тоже — длинными очередями в небо, расстреляли все диски, охрипли от крика. Кто-то на гармошке наяривал, Лидочка пустилась в пляс, и мы закружились, а Лапкин — вприсядку, вприсядку. Вдруг подскочил ко мне и — чмок в щеку. «Лапкин! — заорала я. — Ах ты, Лапкин, Лапочка!» — и повисла у него на шее. Господи! Это же такое счастье неслыханное — кончилась война, и мы победили, победили!
Гомонили до рассвета, до изнеможения.
А утром побежали в парикмахерскую…
Перебирала старые книги, тетради, наткнулась на свой давно заброшенный дневник. Перечитала. Всплакнула. Чем дальше уходит война, тем меньше вспоминаешь ее муки и ужасы, и даже Лисий Нос, где я чуть не утонула в ледяной воде, оказывается романтически приподнятым. И радостно, и грустно, и смешно. Милые мои девчонки, как хорошо нам было вместе! Как славно дымили по всей Балтике. Вот напишу вам, что мне трудно, что мама умирает, и, знаю, вы мигом примчитесь на помощь — Лидочка из Москвы, Галя из Минска, и все-все-все. И Лапкин прилетит из своего, как его, Талды-Кургана, что ли. Когда мы вернулись с Эзеля в Ригу и я готовилась к демобилизации, Лапкин вдруг стал бурно меня умолять идти за него замуж, звал в Талды-Курган — там домик в саду, там лучшие в мире яблоки, каждое в два кулака, а он, Лапкин, будет работать шофером и учиться на экономиста, и обеспечит меня всем, что захочу, я не буду знать отказа… Милый Лапкин!
Что-то расчувствовалась. Это теперь редко со мной бывает.
Мама третью неделю в больнице. Легкие почти не принимают воздух, сердце работает с перебоями. Угасает моя бедная. Лежит на высоких подушках, а я сижу рядом, держу ее невесомую руку, мама смотрит на меня кроткими глазами. Все, конечно, понимает. А я рассказываю маме о своем факультете, об Андрюше Курилине и других мальчишках с живописного. Делаю вид, что все в порядке.
А в порядке далеко не все…
Снова начинаю вести дневник? Душа, что ли, требует излияния? Вот пойду сейчас заварю чай и…
Напилась крепкого чаю. Выкурила папиросу. И сижу одна в нашей комнате с седыми от старости обоями. За окном ночь. Вскрикнула последняя электричка. Угомонилась шумная ораниенбаумская квартира, где появился целый выводок послевоенной генерации. Сижу одна в тишине — и пытаюсь связать разорванную нить жизни.
Вспоминаю осень 45-го. Победное возвращение в Ленинград. Снова надо мной своды коридоров Академии художеств. Тут ничто не изменилось, все тот же ВАХ — Вечно Адский Холод.
Восторг первых лекций, первой сессии. О, как я изголодалась по искусству! В общежитии на 4-й линии до поздней ночи не утихают смех, споры, радость жизни бьет мощно, и старый товарищ по довоенному 1 курсу Ким Пустовойтов рыцарски ухаживает за мной. Ким тоже навоевался досыта, был ранен в Сталинграде, контужен на днепровской переправе, брал Будапешт. На гимнастерке у него золотая и красная нашивки за ранения. Как все люди маленького роста, он держится очень прямо — и так же прям в отношениях с людьми. В академии фронтовики заметно задают тон, и это естественно. Но не стоит задирать нос перед ребятами, пришедшими со школьной скамьи. Они тоже хлебнули военного лиха. Среди них есть очень способные, особенно на живописном факультете. Помню, как поразил меня один из них, Андрей Курилин: на студенческой выставке 46-го года среди вполне ученических работ бросилась в глаза его «Анюта». Небольшой холст. В желтовато-коричневой полутьме сарая женщина пала на колени, обняла пыльные сапоги мужа-солдата. Ничего лишнего. Ее платье — будто одним мазком кисти. Но лицо Анюты, но глаза! В них вся трагедия войны. Конечно, навеяно «Домом у дороги», мы в то лето зачитывались этой поэмой Твардовского, напечатанной в журнале «Знамя». Но откуда у паренька, которому в 41-м было четырнадцать, такое зрелое осознание войны как народного бедствия? Когда познакомилась с Андрюшей, узнала: в 41-м он с матерью и двумя сестрами шел, сбивая в кровь ноги, в потоке беженцев от Сухиничей до Чебоксар. А рисует он с четырех лет. Талант так и прет из этого нетерпеливо-нервного нечесаного юнца. Я написала о нем в «Смену», мою заметку напечатали, попросили писать еще. Толя давно гудит в уши: пиши, у тебя слог хороший, это ж редкий дар. Не знаю, дар у меня или просто зуд, но писать нравится, и я стала сотрудничать в газете. Хорошая, наполненная была жизнь. Толя, не без труда уволившись в запас, вернулся в университет, на истфак, и вскоре наши отношения возобновились. Встречались у него в общежитии на Добролюбова (он «выгонял» соседей по комнате) или у Сони Бескровной. Сонька намытарилась страшно, в блокаду потеряла родителей и сестру-близняшку Надю, кисть правой руки изуродована осколком бомбы. Держится необычайной твердостью духа. Восстановилась у нас на искусствоведческом факультете, с утра на лекциях, по вечерам работает в библиотеке. Собранная, суровая даже, Соня совсем не похожа на прежнюю тарахтелку и хохотушку. Она дает мне ключ от своей комнаты на Среднем проспекте. Наши встречи с Толей привели осенью 46-го к известному результату. На этот раз я не держала его в неведении: платить пришлось довольно дорого, у меня таких денег не было, и надо отдать ему должное, принял на себя основную часть расходов. Кажется, мать прислала из Харькова перевод (она теперь замужем за певцом да и сама, аккомпанируя, зарабатывает неплохо). Толя был — сама заботливость. Каждый день приезжал ко мне в Ораниенбаум (никак не привыкну к новому названию — Ломоносов), очень понравился маме. Одушевленно рассказал о Гераклите, реферат о котором готовил, об его «логосе Вселенной». Вспомнил, как до войны они с Земсковым и Колей Шамраем приезжали сюда специально посмотреть плафон Тьеполо «Отдых Марса». Мама, понятно, встрепенулась, заулыбалась, ну как же — Тьеполо! Но вот какое огорчение: художественная коллекция Китайского дворца, эвакуированная в 41-м, уцелела вся, кроме «Отдыха Марса». Ее вывезли вначале в подвалы Большого Петергофского дворца, а потом, когда немцы приближались, перевезли в Ленинград, и там она всю войну хранилась в Исаакиевском соборе. Теперь начинается реставрация, и вот обнаружено: «Отдых Марса» пропал. Забыли в спешке в Петергофе, и он сгорел вместе с дворцом? Ужасно, если так. Мама очень горюет. Когда Толя уехал, она сказала: «Какой хороший мальчик. — Помолчала, робко добавила: — Риночка, я была бы рада, если б вы поженились». Я засмеялась, говорю: «Он великий общественник. Ему некогда жениться». Да так оно и было. То у него комитет комсомола, то партсобрание, то профком, — он всюду поспевал. Однажды прибежал показать статью, которую написал для «Культуры и жизни» под названием «Нет, это девушка не нашей мечты». (Речь шла об австрийском фильме «Девушка моей мечты», наделавшем шуму.) Попросил выправить стиль. Я переписала заметку. Ее напечатали в сокращенном виде…
Что-то расписалась. Уже около двух ночи, а спать не хочется. Душа не спокойна. Мама от меня уходит. Остаюсь одна. Совсем одна. Прошлой осенью, вскоре после ноябрьских праздников, Сонька мне сказала, что из окна трамвая видела на Университетской набережной Толю с какой-то девицей. «Морду не разглядела, — сказала она, — заметила только, что пальто с чернобуркой, а фигура плоская. Шла под ручку с твоим и смеялась». Я не придала особого значения. Подумаешь, под руку шли. У нас в те дни разгорелся спор о новой работе Андрюши Курилина, на него стали навешивать чуть ли не отход от соцреализма, и я кинулась в драку. Ребята с живописного, дружки Андрюши, вели себя шумно, дерзко, их вытащили на комитет комсомола, и тут у меня возник спор с Кимом Пустовойтовым… Ладно, не хочется вспоминать. Горько, когда люди вдруг перестают понимать друг друга… Так вот, Толя долго не появлялся, а двадцать какого-то декабря прибежал, и я сразу увидела: что-то случилось. Он же не умеет притворяться. Мы два Новых года встречали вместе, 46-й, 47-й, и само собой подразумевалось, что двое бедных влюбленных встретят вместе и 48-й. «Марина, понимаешь, — начал Толя, двинув лбом вверх-вниз, — меня пригласили однокурсники-ленинградцы…» — «Понимаю, — сказала я, — тебя пригласила однокурсница, отказываться неловко, ты пойди». — «Марина! — вскричал он. — Это не означает…» Неприятно было видеть его смущение. «Толя, — прервала я его искренние слова, — у меня заболела мама, я не смогу никуда пойти с тобой. А во-вторых, ты свободный человек. Вполне свободный. Понимаешь?» Новый год мы встретили вдвоем с мамой, а 3-го пришлось положить ее в больницу.
Вчера похоронила маму. На похоронах были немногие уцелевшие в блокаду сотрудники музея, Ким Пустовойтов, Соня Бескровная и Андрюша. В последний момент примчался Толя. Отец далеко — служит на Дальнем Востоке. Поминок не устраивала. Ушла, тихо угасла моя мама. И осталось лишь несколько старомодных платьев и незаконченная работа о Тьеполо. Осталась боль в-моей душе.
«Никакой пользы, кроме вреда». Глупая фраза. Не понимаю, как мог ее произнести Ким. Он очень прямолинеен, без оттенков, это так, но ведь не глуп… Картина Андрюши, конечно, дерзкая. Называется «Мост». Многофигурная, трехплановая. На переднем плане восстанавливают мост через реку, и тут как бы разрез сквозь крутизну берега: братская могила. Над первым планом — второй, приглушенный: днепровская переправа, солдаты в лодках, на понтонах и вплавь переправляются под огнем. Сверху совсем уж призрачный третий план: бредут по пояс в воде красноармейцы, это переход через Сиваш. «Три картины, три эпохи на одном холсте! — вопят противники Андрея. — И что за синие призраки в красноармейской форме!» Ким горячится: формализм заслонил содержание… никакой пользы, кроме вреда… Ссылается на недавнее постановление об опере Мурадели… Я выступила на собрании, картина, говорю, может, небезупречна, но зачем так грозно обвинять? При чем тут постановление? «А при том, что не потерпим формализм! — твердо говорит Ким из президиума. — А тебе, фронтовичке, стыдно должно быть его защищать». Я разозлилась. «Тебе, — говорю, — кажется, что ты защищаешь от Курилина реализм, а на самом деле защищаешь классицизм с его принципом единства места и времени…» В зале шум, аплодисменты, свист. А я пытаюсь перекричать: «Неужели не ясно содержание? Огромных жертв потребовала победа! Сколько отдано жизней, чтобы перебросить мост в мирную жизнь». А Ким рубит из президиума: «Идея жертвенности — реакционна!» Тут Андрюша, взъерошенный, вскакивает в первом ряду и орет: «Ну, значит, отец у меня на дне Днепра лежит и не знает, что он реакционер!»