Мир тесен
Шрифт:
С трудом я удерживался от бреда. Заставлял себя прислушиваться к разговорам ребят, к стратегическим рассуждениям Безверхова («Нас на Гангуте, я слыхал, больше двадцати пяти тысяч, вот и двинуть по финским тылам, по берегу залива аж до самого Питера…»). Суп с макаронами заставил себя проглотить. Второе, правда, не сумел. И законные наркомовские тоже в рот не пошли. Сашка Игнатьев охотно выпил за меня и сочинил тут же: «За Земскова Борьку я выпил, братцы, горькую».
Шунтиковские таблетки и мазь если и помогали, то плохо. К вечеру я совсем ослаб. То и дело
Было стыдно: нашел время болеть…
Когда стемнело, я слышал приближающийся стук мотора. Хотел крикнуть главному, не финский ли десант идет к острову, но сил не было кричать. Сил хватало только на мычание. Потом до меня дошло, что это пришел катер с Хорсена, а на нем — капитан, командир десантного отряда. Я услышал и узнал его властный голос. И запах трубочного табака. Я вспомнил: когда сидел на Хорсене у штабного телефона, часто слышал — или чуял? — этот самый запах трубки.
Что-то бубнил Ушкало. Я вслушивался, напрягая слух, как Ушкало докладывал о нашей операции. Доклад доходил до меня волнами — то ли Ушкало говорил нараспев, то ли (и это было вернее) я впадал в короткое беспамятство.
Вдруг отчетливо услышал хрипловатый баритон капитана:
— …как мальчишки! У тебя что — нет бойцов поопытнее? Два месяца в боях, в десантах, а всё еще не научились воевать!
Да это же он нашего главного отчитывает, понял вдруг я.
— …в серьезную операцию салажат посылаешь! Что?
Ушкало пробубнил что-то, я не расслышал. А капитан еще пуще осерчал:
— А ты бы не струсил на открытом месте под огнем? Нет? Ишь герой! Ты, может, родился под пулеметами? Может, жизнью не дорожишь? Что?
— Жизнью дорожу, товарищ капитан, услыхал я глухой голос Ушкало, — но не шкурой.
— Ты философию не разводи, Ушкало! Еще раз говорю: в такую операцию надо было обстрелянных десантников — ясно тебе?
— Ясно, товарищ капитан.
— Где эти мальчишки? Где Земсков?
«Есть», — хотел я сказать, но издал только чуть слышное мычание.
— Заболел? А второй? Ну, быстренько — подменить его! Опять накрыло меня волной беспамятства, и опять я вынырнул и услышал:
— …на всех островах, а вы тут ни одного капонира не сделали! О чем думаешь, главстаршина? Почему не строишь оборону? Что?
— Товарищ капитан, — узнал я голос Андрея, — мы ж не собирались тут засиживаться. Мы ж всё ждем — когда придет приказ Стурхольм брать…
— Планировать десантные операции — дело командования, — грозно сказал капитан. — Ясно тебе, Безверхов? А ваше дело — укреплять взятые острова! Или вы тут всю осень собираетесь валяться на земле? Легкие застуживать?
— Значит, дальше не пойдем?
— Пойдем, не пойдем — это дела не меняет. Крепкая оборона — вот что от вас требуется! Делайте капониры, любую щель используйте в скалах. Что? Нет, сосны здесь не валить. Велю пригнать к вам пару плотов. Васильева пришлю, чтоб он пулеметные точки поставил. Пулемет отстреляли, Ушкало? Ладно, вместе отстреляем. Ну, где ваш Темляков?
— Есть, товарищ капитан, — ответил голос Т. Т., прерываемый учащенным дыханием.
— Что скажешь, Темляков?
— Насчет чего, товарищ капитан?
— Насчет своего поведения в операции.
Чиркнула зажигалка, слабый свет ударил по глазам, на миг я увидел лицо и черную бороду капитана. И опять пахнуло трубочным табаком.
— Товарищ капитан, — сказал невидимый Т. Т. напряженным, высоким голосом. — Я пошел в операцию добровольно. Главстаршина сам сказал, что я могу отказаться, но я не отказался…
— Я тебя спрашиваю, Темляков, почему ты сделал попытку бежать? Бросить Литвака в неуправляемом мотоботе под огнем?
Я выпростался из-под трофейной шинели и попытался придвинуться поближе, чтоб не пропустить ни слова из Толькиного ответа. Лицо у меня горело, весь я горел. Из последних сил я заставлял себя прислушиваться к разговору, не поддаваться беспамятству.
— Не знаю, товарищ капитан, как объяснить, — сказал Т. Т., и голос его прервался будто всхлипом. — Растерялся, наверно… До того, как нас осветили на плесе, я, товарищ капитан, делал все не хуже… других… Земсков может подтвердить…
— Растерялся, — спокойно сказал капитан. — Вот это ты правильно говоришь, Темляков. Растерялся. Струсил.
Тяжко упало последнее слово. Струсил! — эхом отдалось в шхерах. Или в моей горячечной крови.
Т. Т. молчал. Я знал, как трудно ему, самолюбивому, гордому, давалось молчание. Пусть, пусть молчит… опустив повинную голову… только бы не вздумал вякнуть эту чушь… будто его послали в операцию нарочно, чтобы кокнуть… Молчи, Толик!
Он молчал.
— Мальчишки, — сказал капитан; в его голосе не было гнева, скорее была печаль, но я не ручаюсь за правильность впечатления. — Вояки, так вашу так. Вам тяжесть оружия по плечу?
Молчание. Донесся откуда-то глухой взрыв, и сразу пулеметы там заработали — кажется, на Эльмхольме.
— Пожалуй, по плечу, — сказал капитан, он словно бы сам с собой разговаривал. — Высаживаться и брать острова научились. Рветесь вперед, вояки. А мы пока вперед не пойдем. Закрепиться надо, ясно, мальчишки? В землю вгрызться. Тебе ясно, Темляков?
— Ясно, товарищ капитан! — выкрикнул Т. Т.
— Что тебе ясно, волчонок? Понимаешь ты, что тебе жутко повезло? Если б финны порешетили Литвака, когда ты удирал, то стоял бы ты сейчас перед трибуналом. И не помогло бы ничего. Никакое раскаяние.
Опять молчание. Притихли шхеры, угомонился залив. Как услыхали тяжелое, свинцом налитое слово «трибунал», так и притихли.
— Повезло тебе, что дело кончилось благополучно. Ты запомни крепко, Темляков, что одной ногой побывал в трибунале. Отправляйся на вахту.
— Есть, товарищ капитан, — ответил Темляков. — Спасибо, товарищ капитан, — добавил он тихо. — Я запомню.
Когда удалились его шаги, Ушкало сказал:
— Прошу, товарищ капитан, из гарнизона острова Темлякова убрать.