Мир тесен
Шрифт:
Страшно было подумать, что Василий Ушкало, Ефим Литвак и Леня Шатохин лежат мертвые на скалах затерянного в шхерах островка — и никто их не похоронит. Просто столкнут в стылую воду. Течение понесет их шхерными протоками, пока они не опустятся на каменное дно.
Медленно тянулся этот проклятый день. А когда стемнело, к нам в капонир, стуча сапогами, сунулся взводный. Он только что получил приказ — отправить шлюпку к проливчику между Лягушкой и Головкой, подойти как можно ближе и осмотреть там отмели и скалы, где могли бы укрыться раненые бойцы. Короче: скрытно подойти и снять всех, кто жив.
— Задача ясна? — спросил взводный. — Кто пойдет?
— Я, — быстро сказал Безверхов.
— Добро. Возьми четверых по своему усмотрению.
Безверхов обвел нас взглядом.
— Ты пойдешь, Абрамов, — сказал он. — Ты, Игнатьев. — И помедлив: — Ты, Земсков.
— И я, — сказал Т. Т. — Разреши мне.
— Нет, — качнул головой Безверхов. — И Зинченко.
— Старшина, — сказал Т. Т. — Очень прошу. Мне надо пойти.
Он, я понял, рвался в операцию. Но Безверхов, помолчав, снова сказал:
— Нет.
Шунтиков в соседнем капонире лежал на нарах лицом к стенке. Мы зашли к нему: Безверхову нужно было выведать подходы к Соммарэ. Только Шунтиков услыхал об операции, как с него слетела смертельная усталость. Он так и вскинулся, побежал к командиру роты. Потом ворвался к нам в капонир: разрешил ротный! И правильно: в такой операции нужен опытный санинструктор. Тем более — побывавший там. И Шунтиков заменил Зинченко.
Мы подогнали снаряжение, чтоб ничего не бренчало. Карманы шинелей оттопыривались от «лимонок». Касок не надевали: металл, даже тускло выкрашенный, все-таки немного отражает ракетный свет. В шапках удобнее. Их выдали на днях вместе с шинелями и теплым бельем: зима-то подступала. Мы были сплошь в черном. Только лица белели.
Ночь наступила безлунная, в свисте ветра, в шорохе дождя. Когда мы один за другим спускались в шлюпку, привязанную к барже, я вдруг подумал об Ирке. Не то чтобы подумал — она словно высветилась на миг в луче прожектора, с незнакомой улыбкой, со взрослой прической. Это ты? — мысленно сказал я ей. Ну, привет. Меня этой ночью, может, убьют. Ирка смотрела все с той же странной улыбкой, а потом исчезла.
Безверхов сел в корме на руль, Шунтиков с Абрамовым — на первую банку, мы с Сашкой Игнатьевым — на вторую. Безверхов велел мне отдать фалинь. Я отдал, бросил конец на носовую банку и с силой оттолкнулся от холодного, шершавого борта баржи.
Мы обогнули северо-восточный мыс Хорсена и вскоре выскочили на плес. Кому плес, а для нас началась такая пляска, что хоть жилы рви. Шлюпка-шестерка суденышко приличное, но против встречного ветра и волны не очень-то ходкое. Мы наваливались на весла, шлюпка то зарывалась в провалы между волн, то взлетала на острые гребни, Безверхов румпель держал крепко, но кидало нас, черт, ужасно. Нас окатывало водой, наши лица — а вернее, правую щеку — сек ветер с дождем. Шунтиков, сидевший загребным передо мной, мерно сгибался и разгибался, и мне сейчас одно только было нужно — держаться в заданном им ритме.
А норд-ост набирал силу, завывал, пел протяжную осеннюю песню шхер. Мне чудилось: «С ум-м-ма вы с-сошли-и, с-сатана перкала-а…»
Безверхов привстал в корме, щурясь, вглядываясь вперед. Я оглянулся на миг — бросились в глаза черные, как наши шинели, морщинистые горбы скал, вокруг которых бесновался прибой. За скалами успел разглядеть берег с незнакомым изломанным силуэтом. Наверно, это была Лягушка. А может, Головка.
Куда нас несет?!
«С-сатана перкала, — бормотал я сквозь стиснутые зубы, сопротивляясь волне, пытающейся вырвать весло из рук. — Я т-тебе… я т-тебе…»
Мышцы только что не лопались. Рваное дыхание вырывалось из раскрытого рта. Но качка ослабевала. Да, уже не так швыряло шлюпку с волны на волну. Значит, прошли плес. Берег Лягушки прикрыл нас от ветра.
— Суши весла! — бросил Безверхов.
Шлюпка по инерции вошла в проливчик между двумя скалами — они медленно проплыли вдоль бортов — и остановилась.
Я опустил руки, придерживая под мышками весло. Славно это было — расслабиться после чертовой гонки. Я осмотрелся. Ну и местечко! Нашвыряли камней при сотворении мира.
— Ребята! — вдруг позвал Безверхов; я вздрогнул от неожиданности. — Матросы!
Скалы молчали. Только ветер выл одиноко и безнадежно. Такая тут стояла тишина, что хотелось заклацать зубами. Только бы эту тишину разорвать.
— На воду, — скомандовал Безверхов.
Так-то лучше. Хоть собственный хрип при гребке слышишь. Мы медленно шли, лавируя меж отмелями и скалами.
— Матросы! — снова позвал Безверхов. Он подался в сторону проплывавшего слева островка, и я заметил, что лицо у него перекошено, словно от боли. — Ребя!
Островки и отмели молчали. Припустил дождь. Неслышным призраком шлюпка переходила от скалы к скале. От камня к камню. Кажется, мы уже вошли в проливчик, разъединяющий Лягушку и Головку.
— Ребя!
Ночь молчала. Все было безнадежно.
Вдруг Безверхов вскочил, резко накренив шлюпку. Мы увидели: на островке шагов в пять длиной шевельнулась, отделилась от скалы тень. Безверхов, сложив ладони рупором, окликнул человека, если это был человек. Ответа не последовало. Не померещилась ли нам тень?
Безверхов снова окликнул. И тут мы услышали глухой, неуверенный голос:
— Свои, что ли?
Безверхов прыгнул в воду, а за ним Шунтиков, тут было мелко, по пояс. Они притащили маленького человека с автоматом в болтающейся руке. Мы приняли раненого — одна нога у него была явно перебита — и уложили на дно шлюпки. Я узнал в нем Мишу Дворкина, меланхоличного малого из ушкаловского взвода, бывшего писаря с береговой базы подплава. Он слабо хрипел. Шунтиков сразу принялся осматривать рану на бедре, потянул мешавший ему автомат из руки Дворкина, но тот дернулся, пальцы впились в сталь ствола.