Мир тесен
Шрифт:
Командир отряда теперь у нас был другой, тоже капитан по званию. Прежний вернулся к себе в артдивизион на полуостров, на Утиный Нос. Новый тоже был артиллеристом и тоже носил кожанку, но бороду брил. Он вызвал Безверхова и выслушал его доклад о нашем ночном поиске. Вскоре Безверхов вернулся, сказал, что капитан всем ходившим в операцию объявил благодарность. Все мы, согрев замерзшую душу горячим чаем, завалились на нары. Что ж, свое дело мы сделали — обшарили место неудачной высадки, вывезли шестерых живых и одного мертвого. Я-то думал, что мертвых двое, ведь Ушкало не подавал признаков жизни. С простреленным легким он сутки лежал на холодных скалах Лягушки. С высотки, где его сразила пуля, Василия стащил вниз, к берегу, Литвак, сам полуживой, изрешеченный мелкими осколками финской гранаты. Нашел щель в нагромождении камней. Там они укрылись. Утром Литвак слышал, как прошли берегом, переговариваясь, финские солдаты. Чудом они не заметили укрывшихся. Ушкало истекал кровью. Литвак изорвал на полосы свою нижнюю рубаху и туго перебинтовал Василию грудь. Он-то сам тоже был весь окровавлен. С трудом перевязал себе голову и руки. Его ватник был словно вспорот ножом в нескольких местах. Он не мог сосчитать всех своих ран. Ушкало хрипел все тише, впал в беспамятство, Литвак тоже терял силы, и ему все казалось, что он тонет в болоте под Суражем. Однажды с ним было такое.
Это Литвак рассказал, когда мы с Сашкой тащили его от хорсенского пирса в санчасть, — на него вдруг напало, он сделался говорлив, но говорить ему было трудно, мешала икота, и он умолк на полуслове.
Я не знал, где находится Сураж. Знал только, что Литвак откуда-то с Витебщины. Мне тоже было скверно, я промок и промерз до последней кровинки. Меня самого было впору тащить в санчасть. Кое-как мы доплелись до лазарета, сдали Литвака.
Ушкало уже принесли туда на носилках. Я-то думал, он отдал концы, ведь в шлюпке он лежал безжизненно. Я спустился в подвал лазарета. Там ярко горели лампы, врач с лекпомом обрабатывали раны. Лекпом Лисицын махнул мне рукой: убирайся, мол, не до тебя тут. Я спросил про Ушкало.
— Живой, — буркнул Лисицын. — Пока живой.
Под утро всех раненых, снятых нами с Лягушки, увезли на полуостров, в госпиталь, — в том числе и Ушкало с Литваком.
Мы отогрелись шунтиковским спиртом и чаем. Мы спали до обеда, и кто-то из ребят подкидывал в печку дровишек, чтоб нам было тепло. В обед в наш капонир заявился мичман Щербинин. На ремне, затянутом на его бушлате, висели наган в потертой кобуре и финка в широких кожаных ножнах. Вызывающе топорщилась черная борода.
— Отоспались, вояки? — сказал он. — Воюете плохо, зато спите много.
Я как раз притащил с камбуза бачок с дымящимся супом, и Безверхов начал разливать по котелкам.
— Это почему мы плохо воюем? — нахохлился он с чумичкой в руке.
— Вас надо спросить.
— А ты хорошо воюешь?
— Я — хорошо, — без излишней скромности сказал Щербинин. — К твоему сведению: я три дня на сухопутной границе был. Нас туда вызвали — брать «языка».
— Взяли?
— А как же? Хороший «язычок», первый сорт.
— Ну, молодец, — сказал Безверхов, кривя заячью губу. — Возьми вот в награду чумичку супа.
— Обойдусь, — пренебрег Щербинин угощением. — Жаль, я в командировке был. А то бы пробился к Лягушке.
— Ты же у нас герой, — подначил Безверхов. — Герой Гангута.
— Я к тебе, Безверхов, не за тем пришел, чтоб лясы точить, — сказал Щербинин, быстрым тычком заломив свою видавшую виды мичманку на затылок. — А за тем пришел, чтоб предупредить. На Хорсен корреспондент приехал. Мы с ним собеседовали полтора часа. Теперь он хочет тебя пощупать. Я вот и пришел посмотреть, проснулись вы чи ни.
— Меня щупать нечего, — сказал Безверхов. — Дуй за вторым, — кинул он мне. — Я же не герой, чего меня щупать.
Я сбегал на камбуз за вторым. А когда вернулся в капонир, Щербинина уже не было.
— …иду дальше, спотыкаюсь об камни, — говорил Безверхов, — и снова, значить, зову. Вижу — голова подымается. «Глядзи-ка, сваи людзи». Задзякал наш Литвак. — Безверхов принялся раскладывать в крышки котелков пшенку и мясо, строго соблюдая равенство кусков. — А ведь я, братцы, уже надежду потерял.
Тут к нам постучали. Трудно поверить, правда? Мы и сами своим ушам не поверили. В дверь капонира постучали, как в дверь жилого дома. Безверхов крикнул: «Войдите!» Ну и смехотища! В капонир вошел худенький человек в командирской фуражке и командирской шинели, но без знаков различия. Он был в очках, на груди перекрещивались ремешки полевой сумки и фотоаппарата. За ним Щербинин просунул голову, сказал: «Принимайте корреспондента, ребята» — и исчез.
Корреспондент сказал:
— Здравствуйте, товарищи. Приятного аппетита.
Безверхов ответил за всех, спихнул Сашку с патронного ящика, поставленного на попа, и пригласил очкарика сесть. Пшенки предложил откушать (мясо мы уже умяли). Корреспондент есть отказался.
— Вы старшина второй статьи Безверхов? — спросил он. — Рад познакомиться. Мне о вас говорил комиссар отряда.
Мы знали, слышали, что на Ханко появился корреспондент с Большой земли. Кажется, он пришел с катерниками.
Безверхов без особой охоты принялся рассказывать, как мы ночью, ходили к Лягушке снимать раненых. Корреспондент быстро писал в пухлом блокноте. Когда Безверхов назвал меня в числе гребцов и ткнул в мою сторону «козьей ножкой», на меня посмотрели из-за очков внимательные голубоватые глаза.
— Земсков? — переспросил корреспондент. — Вы случайно не в родстве с Павлом Сергеевичем Земсковым?
— Это мой отец, — сказал я, ошалело моргая.
— Вот как. Я познакомился с вашим отцом в Хибиногорске. Писал о нем в репортаже со стройки. Где он сейчас?
— Умер. Три с половиной года назад.
— Жаль, — сказал корреспондент. — Он был талантливый строитель. — И повернулся к Безверхову: — Расскажите, пожалуйста, про Ушкало. Все, что знаете о нем.
— Все, что знаю? — Безверхов помолчал немного, морща лоб, а потом решительно сказал: — Что знаю, расскажу. Родом он из Красного Бора. Это есть такой поселок на Каме…
— Знаю, — кивнул корреспондент. — Мы о нем писали. До революции он назывался Пьяный Бор. Там производили расчет с бурлаками, и они всё пропивали в кабаках. Если не ошибаюсь, в Пьяном Бору Репин делал этюды для своих «Бурлаков».
Мне все больше нравился этот очкарик. Про что ни скажи — всюду он был, все знает.
— Ясно, — сказал Безверхов. — Плавал он матросом на пароходе «Харбин», сам рассказывал. Как они утюжили Каму с притоками. Как он боцману, гаду, морду набил за издевательства и через это пострадал…