Мир тесен
Шрифт:
Так мы тонем?!
И — будто звуки разрывающихся снарядов. Что это? Нас обстреляли в море?..
— Пошли! — рявкнул Сашка Игнатьев и кинулся к трапу. Я за ним. Невозможно больше сидеть в трюме. Будь что будет.
Протолкались не сразу, с трудом. Густой поток пехотинцев и моряков вынес нас на верхнюю палубу. В ночном небе юлила луна, то скрываясь в толпе бегущих облаков, то выныривая и снова исчезая за тучами. Толпы в небе… и толпы на судне… и мы, испуганные неведением, не знающие, что делать…
Я увидел в коротком лунном свете злое, взъерошенное море. Вчера, на рейде, море было глубоко внизу — ну, как со второго этажа. А сейчас оно показалось ближе. Или — именно показалось? Тонем или не тонем?
— Никакой паники! — орал узколицый старлей. — Не толпиться! Перейти на правый борт!
Я пробился к нему, спросил:
— Товарищ старший лейтенант, что случилось? На минах подорвались?
— А на чем еще? — обратил он ко мне бешеное лицо. — Не задавать вопросов! Взять носилки — и к кормовому трюму!
Я увидел: кто-то свалил на палубу длинные свертки. Это носилки! Ну — хоть что-то делать!
— Сашка! — крикнул я. — Сашка-а!
Он выдвинулся, хмурый, с прищуренными глазами-щелками:
— Чего тебе?
— Пошли!
Наверно, и ему надо было что-то делать. И мы подняли носилки с затоптанной палубы и сунулись к люку кормового трюма. Оттуда лезли густой толпой — черные шинели, серые шинели, искаженные лица, спокойные лица, окровавленное лицо красноармейца, прижавшего ладонь к глазу. Морячок, несущий на весу раненую руку, пронзительно орущий, чтоб дали дорогу. Флотский командир, размахивая наганом, надрывался, наводил порядок, требовал очистить трап, чтобы прежде всего вынести раненых, и несколько моряков энергичными пинками остановили неуправляемый поток, расчистили-таки трап, и снизу поволокли раненых, и мы с Сашкой приняли на свои носилки первого, доставленного на шинели наверх. Это был паренек моих примерно лет в армейской гимнастерке. Руками он зажимал рану на животе, из которой била кровь. Лицо у него было серое, он слабо стонал. Командир с наганом крикнул:
— В надстройку! Там в салоне лазарет развернут!
И мы бегом пустились в надстройку, громкими криками — «Расступись!» — прокладывая себе дорогу. В коридоре надстройки горел тусклый свет, двери кают стояли настежь, всюду было полно людей, в одной каюте — мельком увидел я — стоя жрали, и я подумал: с ума, что ли, посходили?
Вот салон. Вдоль деревянных, под дуб, панелей на кожаных диванах лежали раненые. И на столах лежали, их обступили люди в белых халатах, шли операции. Пахло йодом, кровью. Один из врачей, немолодой, с густыми усами, указал нам на свободный диван. Мы переложили своего раненого с носилок на диван, под картину с безмятежной, залитой солнцем лесной поляной. Усатый доктор наклонился над ним. Мы с Сашкой принялись проталкиваться обратно. Навстречу несли раненых. Одного, воющего от боли, волочили под руки.
Откуда столько раненых? — подумал я.
Когда мы протолкались из надстройки на верхнюю палубу, я вдруг понял, что транспорт стоит без ходу. Тучи шли густо, цепляясь за мачты. А крен стал заметней. Но на воде мы пока держались, — если судно и тонуло, то очень медленно. Один из тральщиков качался неподалеку от «Сталина». Нас не бросят, подумал я, столько кораблей в караване — не может быть, чтоб нас оставили в беде.
У люка кормового трюма мы приняли на носилки очередного раненого — рыжеватого морячка с перебитой осколком ногой.
— Братцы, — сказал он почти весело, — несите осторожно, а то я качки не люблю.
— Не любишь качки, — проворчал Сашка, — так не шел бы в моряки.
— Что у вас в трюме случилось? — спросил я. — Откуда столько раненых?
— Ты взрыв слышал? — Морячок запрокинул голову, пытаясь посмотреть на меня. — А в трюме снаряды сдетонировали. Побило много народу. Вы сами откуда, братцы?
Вдруг он сморщился, глаза зажмурил, — наверно, почувствовал боль. Сгоряча, бывает, не почувствуешь, а потом… Диваны в салоне были все заняты, поток раненых прибывал, пришлось опустить рыжего морячка в углу на палубу, покрытую ковром; морячок обхватил раненую ногу и раскачивался с зажмуренными глазами, беззвучно матерясь. Я заметил круглые часы над дверью — они показывали двадцать минут третьего. Часы шли как ни в чем не бывало, это было странно, ведь время остановилось, когда прогремел первый взрыв…
Когда мы, с трудом пробившись в надстройку, принесли третьего раненого, салон был уже забит до отказа. Гангутские хирурги работали, склонясь над тремя столами. Молодцы какие, подумал я, вот же молодцы! Усатый доктор в резиновых перчатках оглянулся на вошедшего толстощекого командира, спросил отрывисто:
— Ну, что там?
— «Славный» берет нас на буксир. Спокойно работайте, Алексей Михайлыч.
— А мы что делаем? — проворчал доктор, вновь склоняясь над раненым на столе. — Вот свету мало. Вы можете сделать, чтоб свет прибавили?
Командир покачал головой:
— Свет аварийный. Ярче не будет.
Так нас берут на буксир! «Славный» — это один из двух эсминцев. Ясно, не бросят наш подорвавшийся транспорт тут, посреди залива! На душе полегчало. Если б можно было пробраться на бак, своими глазами посмотреть, как нас берут на буксир… Но разве проберешься сквозь густую толпу? Давешний старлей с узким лицом орал, требовал, чтобы перешли на правый борт, чтоб крен уменьшить. В гуле голосов тонул его бешеный крик.
Мелькнуло лицо Т. Т.
— Толя! — крикнул я. — Толя!
Он не услышал, я рванулся за ним, Сашка пробивался за мной.
— Толя! — я схватил Т. Т. за плечо и развернул к себе. — Нас берут на буксир!
— Я слышал, — кивнул Т. Т. Лицо у него было спокойное, с остановившимися, сонными глазами; он обеими руками держался за лямку своего противогаза.
— Куда ж ты идешь?
— Никуда. — Т. Т. смотрел словно бы сквозь меня.
— Толька, что с тобой? Где все наши?
— Не знаю.
— Иди с нами, — сказал я, — будешь помогать раненых класть на носилки.
Но, проталкиваясь к трюму, мы потеряли Т. Т. Разве в этой сутолоке продержишься вместе? Хорошо хоть, что нас с Сашкой связывали носилки. Мы перенесли в лазарет еще двух раненых. Один, лейтенант-пехотинец, порывался соскочить с носилок, не в себе был, что ли, с трудом мы его донесли.
Мы были здорово измучены. Выйдя из салона, не сговариваясь опустились на палубу, бросив вдоль стенки окровавленные носилки. Я нашарил в кармане шинели матерчатый кисет с махоркой. Но не успел закурить.