Мир тесен
Шрифт:
Смысл разговора был мне ясен — еще бы не ясен! Наш генерал требовал выслать плавсредства, имеющиеся на Гогланде, к месту катастрофы, чтобы снять со «Сталина» всех людей… три тысячи!., три тысячи гангутцев — обстрелянных, не битых, не побежденных, — это ж понимать надо, какая силища! Давайте, давайте, товарищ генерал, мысленно вопил я вслед нашему грозному командиру базы, свяжитесь с комфлотом, пусть он прикажет Галахову — немедленно идти спасать людей!
Я спохватился: застрял тут, а ребята ушли, вон какая темная вереница людей на берегу, — они разбредаются в разные стороны! Откуда только силы взялись — я рванулся, побежал с пирса, заскользил на обледеневших неровностях берега, руками всплеснул, но не удержался,
— Зямков! Э-эй, Зямков!
Абрамов махал мне рукой. Я побежал догонять наших.
— Чего тащишься, как вошь по…? — грубо сказал Шунтиков. — Через тебя нигде местов не найдем. Не видишь, сколь народу? На всех домов не хватит.
Я виновато промолчал.
Мы ускорили шаг, но все равно пришли в поселок последними. Никто, как я понял, в поселке не жил, но все домики были забиты гангутцами, пришедшими с моря. Один, другой, третий — всюду переполнено, лежат вповалку, кричат, чтоб дверь скорее закрыли с другой стороны. Уж мы отчаялись. Наконец в каком-то сарае решили остаться, хоть и тут было тесно.
— Ну и что? — оборвал Шунтиков протестующие крики. — А нам в сугробе ночевать? Совесть поимейте, крикуны!
— Ладно, — раздался благодушный бас, — чего уж сразу совестить? Подвинемся, располагайтесь, матросы. Рупь за спальное место.
Ворча, матерясь беззлобно, задвигались на полу, покрытом слежавшейся соломой, потеснились — и мы вклинились.
Я лежал, зажатый между Шунтиковым и Абрамовым. Во мне словно пружина была скручена, не давала расслабиться для сна. Пахло сопревшим сеном, ночными запахами. Беспокойно вскрикивали люди, иные храпели, Шунтиков скрежетал зубами. Тесен мир, думал я, ох и тесен. А тишина какая! Давно не слыхал я тишины. Первая тихая ночь на войне. Мама, я уже на Гогланде, приблизился к дому, скоро увидимся. Нас, наверное, всех в Питер — на формирование. Только бы спасли ребят, оставшихся там… Ну, уж раз наш генерал взялся за дело… Спасут. Непременно спасут. Чего ж никак не засну? Не отпускают эти взрывы проклятые… всю душу скрутили серым узлом… сатана перкала… Отпустите!
Утром вышли из сарая — солнце в глаза! Небо голубеет, как в мирное время, снег под ногами хрустит по-деревенски, а домики стоят такие ладненькие, крашеные, под красной черепицей, что навевают мысли совсем не военные, а — смешно сказать — об уютном, например, гнездышке. На улице этого чудного поселка, мягко тронутого медью утреннего солнца, мы — небритые, бледные, с тенью пережитого ужаса в глазах — выглядели, должно быть, неестественно, как ночные птицы, вслепую залетевшие на веселый детский утренник. Мы шли от дома к дому, заглядывая в каждый, ища своих — четвертую роту. Мы были очень голодны. Полтора суток, что ли, не евши. На одном глотке спирта держались — и на упрямом желании найти своих.
Первым, кого мы увидели, был мичман Щербинин. В тельнике и широченных клешах он стоял во дворе зеленого домика, кто-то из его ребят поливал из котелка, мичман умывался, фыркая, как лошадь. Сквозь калитку в штакетнике мы устремились к нему.
— А, четвертая рота! — прохрипел он, утираясь обрывком не то портянки, не то, может, попоны. — Здорово, орлы боевые! Здорово, Шунтик. Здорово, Обвязанный (это мне).
Он всем пожал руку, и тут высыпали во двор ребята из его взвода, стали нас расспрашивать, что произошло на «Сталине». Они-то были в отряде прикрытия, их сняли с Хорсена под вечер, накануне выхода каравана, и доставили прямо на эсминец «Славный». В походном ордере «Славный» шел за «Сталиным», и они видели, как взрывы мин дырявили и разрушали наш транспорт и как «Славный» пытался взять «Сталина» на буксир, но взрыв большой силы оборвал буксирный трос и побил людей, работавших на баке транспорта. Все это они нам вперебой рассказали, а мы им — о своей беде.
— Дела! — покачал Щербинин головой в старой мичманке (шапку
Мы пошли к «хибаре» — темно-красному домику с белыми наличниками окон, стоявшему выше, на пологой скале. Вовремя пришли: как раз распахнулась дверь, из дома потекла четвертая рота, затопала по крылечку, по обледеневшим ступенькам. Ну, не вся рота. Далеко не вся. Небритые, бледные, а в глазах — как и у нас, наверное, — тень катастрофы.
Мы обнялись с Т. Т., с Сашкой, с красноносым Зинченко, со всеми ребятами. Спасшиеся, живые, мы тузили друг друга, колотили по спинам, похохатывали.
Но не было среди нас Безверхова и Литвака. Не было командира взвода Дроздова. И еще многих бойцов.
— Мы идем искать, — сказал Т. Т. — Может, они на другой тральщик прыгнули.
— Наш был последний, — сказал я.
— Ну и что? К «Сталину» несколько тральщиков подходило.
— Протралим весь поселок, — решительно окал Сашка. И мы гурьбой отправились искать. Поселок был невелик, но довольно разбросанный. Мы обошли его весь, дом за домом. Хозяйственные мужички Абрамов и Шунтиков, между прочим, прихватывали то тут, то там разное добро, которое могло нам пригодиться для дикой жизни на неизвестном острове Гогланд, — лопату, оцинкованное ведро, обломок весла. Мы повстречали ребят из других рот десантного отряда. Нескольких знакомых снисовцев. Снайпера Григория Петрова с его знаменитой винтовкой. А Дроздова, Безверхова, Литвака на острове Гогланд не было.
Ну, наверно, еще не вернулись корабли, которые ночью ушли снимать людей с подорвавшегося транспорта. Я был твердо уверен, что корабли туда отправлены. А как могло быть иначе? К вечеру они начнут возвращаться, и будет наша рота опять в полном сборе.
Знакомые снисовцы тащили здоровенный параллелепипед красно-желтого мороженого мяса.
— Где разжились, ребята? — спросили мы, глотая голодную слюну.
— В лесу, — смеялись снисовцы. — Вон по той тропинке дуйте. Там говядина висит. На деревьях. Мычит. И ржет.
По-моему, ни в одной части на Краснознаменном Балтфлоте не имелось в наличии столько трепачей, сколько в СНиСе. Но все же мы двинули по тропинке, ведущей из поселка, меж заснеженных скал, в ближний сосновый лесок. Чем черт не шутит, может, там и впрямь что-то висит на ветвях. Может, лось рогами зацепился. Может, леший жареной зайчатиной торгует. Солнечное утро и тишина этого острова, будто выпавшего из войны, делали свое дело: возвращали нас из т о и ночи к обычным дневным заботам. Пошли обычные разговоры, шуточки привычные. Жизнь, взбаламученная ночными взрывами, как-то налаживалась вновь.
Довольно скоро мы вышли на лесную поляну, где снег был затоптан многими ногами, и увидели картину столь же удивительную, сколь и восхитительную: меж двух сосен протянулась длинная жердь, а с нее свисали две освежеванные коровьи туши. Была и третья, но от нее, обрезанной ножами, почти ничего не осталось. Надо же, не соврали снисовцы! Впрочем, слегка, конечно, траванули: подойдя ближе, Ваня Шунтиков сразу определил, что это никакая не говядина, а чистопородная конина. Мне, городскому человеку, это стало ясно, когда я пригляделся к копытам, — они были не раздвоенные, как полагается коровьим, а — сплошные. Ну, конина так конина. Мы не привередничали, повынимали финки у кого были, но Шунтиков отвел неумелые руки и, с помощью Митьки Абрамова, вырезал из туши нужные куски. Хорошие были куски, не хуже снисовских. Их запихнули в ведро, и мы, довольные, предвкушая еду, зашагали из лесу в поселок. По пути ломали сухие ветки, подбирали бурелом — и к «своему» домику на пологой скале пришли изрядно нагруженные.