Мир тесен
Шрифт:
— Марина, ты вот что у него спроси…
Я быстро рассказал про тот разговор Галахова с командиром ханковской базы на Гогланде, который я случайно услышал, и о том, что помощь могла бы подоспеть, потому что подорвавшийся «Сталин» погружался медленно… Ну, вы знаете.
Она выслушала серьезно. Она была умная, сообразительная. Она поняла.
— Боря, — сказала она, — а ты уверен, что отец мог что-то сделать, чтобы их спасти?
— Нет. Не уверен. Вот мне и хотелось узнать — можно ли было что-то сделать? И делалось ли?
— И ты думаешь, что отец ответит на такой непростой вопрос?
— Ладно, Марина, — сказал я. — Вопрос действительно… Ты не затрудняйся…
— Да нет, — с живостью сказала она, — я спрошу отца при встрече. Раз для тебя это важно. Дай адрес, я напишу тебе. Какой номер?
Она извлекла из противогазной сумки тонкую тетрадь и карандаш, и я нацарапал номер своей полевой почты.
— Ну, до свиданья, Марина. Побегу. Тольке привет передай. Он часто к тебе приходит?
— Был раза два. Счастливо, Боря, я рада, что повидала тебя.
В тот вечер опять дежурил мордастый старшина. Хочу со всей определенностью заявить: только в учебных отрядах встречаются подобные вредные типчики, которые так и норовят, под видом наведения полного порядка, непременно уязвить, ущучить, причинить неприятность. Правда, учебный отряд подплава теперь не действовал, но тут, в его здании, располагались курсы младшего комсостава или какие-то другие. Факт тот, что мордастый не пожелал подпустить меня к телефону, я ему надерзил, и это кончилось бы для меня плохо, если б не подоспел Радченко. Мордастый орал, что вызовет сейчас патруль и отправит меня в комендатуру, но Радченко утихомирил его. Ведь за ним — начальник связи флота, которому Радченко дважды в день звонил и докладывал о ходе работы. И сейчас доложил: прокладка закончена, на завтра осталась только контрольная проверка линии, снятие показаний, составление паспорта. До обеда управимся, подпишем акт — и домой, в Кронштадт. Мордастый, услыхав, что мы завтра отчаливаем, выпустил пар. Демонстративно отвернулся, когда Радченко, закончив разговор, протянул мне трубку.
Просто для очистки совести я позвонил — последний раз — домой. И сразу ответил Светкин голос.
— Ой, Борька, — закричала она мне в ухо, — я полдня сижу жду твоего звонка! Забежала домой на минутку, чистую наволочку взять, а Клавдия зашла и говорит…
— Светка, — сказал я. — Светка, ты сиди и жди, я через час буду. Слышишь?
— Слышу, слышу! Жду!
На этот раз я добирался дольше, чем в первый, потому что почти весь невообразимо длинный Большой проспект пришлось одолевать пешком. Только между 18-й и 17-й линиями меня, взмыленного, подобрал армейский грузовик, в кузове которого беспокойно топтались две лошади, рыжая и вороная.
— Куда ты их везешь? — спросил я солдата-шофера.
— А на экскурсию, — ответил этот бесшабашный малый. — Они просились Ленинград осмотреть.
— Так ты покажи им оперный театр, — поддержал я его треп. — И им приятно будет, и мне как раз по дороге.
— Не, — сказал он, — им опера ни к чему. Им Сенную площадь подавай.
Веселый солдат довез меня почти до дома — до угла проспекта Майорова и канала Грибоедова. Я пустился бегом по безлюдной набережной. Я приветствовал старых львов на мосту разбойничьим свистом. Взлетел на третий этаж, забарабанил в родную дверь.
Родная дверь распахнулась. Вдруг оробев, я вошел в темный коридор, в свое детство… в свое сиротство…
— Борька! — Светлана, неожиданно высокая, кинулась мне на шею.
— Привет, — сказал я, обняв ее за худую спину. Ее белобрысые волосы щекотали мне нос. — Да ты что, Светка? — Я легонько отстранил ее. — Ты мне всю шинель промочила.
— Уже и поплакать нельзя, — мучительно улыбалась она сквозь слезы.
Взяв меня за руку, она повела к освещенному проему своей двери, рядом с которой по-прежнему, как до войны, как до исторической эры, висела на гвозде десятиведерная шамраевская ванна. В комнате было светло и холодно. Что-то я не узнавал обстановки. Что-то было тут пустовато. Светка стояла передо мной, худая, глазастая, почти с меня ростом, на ней было синее платье в белый горошек, чулки и серые туфли-лодочки. Руки у Светки, голые от локтей, были синие от холода, хотя, конечно, не такие синие, как платье.
Мы смотрели друг на друга и улыбались, слезы текли и текли по ее щекам, мы молча оплакивали мою маму, и Кольку, и Павлика Катковского.
— Светка, — сказал я, — тут же не топлено. Чего это ты вырядилась в летнее платье?
— Для тебя вырядилась. — Она утерла слезы. — Ну, посмотрел? Не испугался? Теперь натяну опять свою шкуру. — Она сняла со спинки стула ватник, видавший виды, и влезла в него. — Во, хорошо! Чего смотришь, Боренька? Не узнаешь все еще?
— Светка, это тоже твое? — Я кивнул на ватные штаны, лежавшие на стуле. — Надевай. И валенки надевай, — увидел я за стулом маленькие бурки, вдетые в галоши. — Нечего мерзнуть ради красоты.
— Красоты! — засмеялась Света. — Где красота? Борька, перестань острить.
— Одевайся, — сказал я. — А я пойду к себе. Там открыто? Она сняла с гвоздя ключ и протянула мне. Молодец Светка!
На нее вполне можно положиться, надолго покидая родной дом.
Я отпер дверь и вошел в большую комнату, привычно нашарил выключатель, но лампочка не зажглась. Пахло запустением, застоявшимся холодом. В слабом свете, проникавшем из коридора, я видел, что наша большая комната пуста. Не было овального стола посредине, не было стульев с высокими резными спинками, и громадного буфета, и старого комода. Все это, конечно, сгорело в «буржуйке». Блокада с особой яростью пожирала быт человека. Прежде чем свалить его самого, она опустошала его дом.
Я прошаркал валенками в малую — бывшую отцовскую, а потом мою — комнату. Здесь была лампочка, она неярко (хочется сказать — негромко) вспыхнула в старом абажуре, в желтоватом стеклянном цветке. На окне не было привычной занавески в сине-зеленых колечках. Висела плотная черная светомаскировочная бумага. Мой диван, обтянутый потертой, растрескавшейся зеленой клеенкой, стоял на месте. На нем была горка одеял, подушек, какого-то тряпья — все аккуратно сложено. Как и прежде, висели над диваном потемневшие карты обоих полушарий. Мой письменный стол (бывший отцовский) тоже стоял на месте. И тонконогая этажерка, и даже книги и тетради на ее пыльных полках. Я вытащил наугад из стопки тощую ученическую тетрадь. Физика. Первый закон Ньютона… инерция… действие равно противодействию… Что за общая тетрадь? А, конспект по истории Древней Греции. Пелопоннесская война… Возвышение Афин… Господи, как это бесконечно далеко… Книги. Томики Гоголя, Чехова, синие номера «Интернациональной литературы», «Юность Генриха IV», «Лже-Нерон»… «ЛжеНерон»! Последняя книжка, прочитанная перед уходом в армию. Я ее дочитывал в тот последний день, когда Ирка пришла…
Легкие шаги. Света стала рядом; теперь она, в ватнике и ватных штанах, заправленных в бурки, не казалась такой высокой.
— Мама не тронула ни одной твоей тетрадки. Видишь? Я кивнул. В горле стоял здоровенный ком, не давал говорить.
— Я ей приносила старые газеты и книжки, надо же было растапливать печку. Я все пожгла, и свои тетрадки, и Владленкины, и Колькины. Все-все загудело в «буржуйке»! А твоя мама ни за что не хотела трогать твои бесценные тетради.
Она принялась рассказывать, как умерла мама. Вот тут, на диване. Зиму пережила, держалась, а как весна настала… Она, Света, не хотела мне писать, тяжело это, но надо, надо… В марте, когда все вышли на расчистку улиц, Нина Михайловна, хоть и была очень слаба, тоже взяла деревянную лопату. На набережной были жуткие сугробы…