Мир тесен
Шрифт:
А выпала нам в Питере такая работенка, что даже безотказный Серега Склянин полез чесать в затылке и коротко высказался. Нам выпало проложить новый кабель от подплава (где был вывод того, кронштадтского, который мы чинили на траверзе Лисьего Носа) до Адмиралтейства. Спасибо начальнику связи: только нам, подводным кабельщикам, мог он доверить прокладку кабеля сухопутного.
После необременительного завтрака мы шли коридором, на ходу свертывая цигарки. У выхода на лестницу я увидел дежурного — крупнолицего старшину первой статьи с сине-бело-синей повязкой на рукаве шинели, а перед ним на столике — телефон.
Телефон!
— Да дай ему позвонить, — сказал Радченко. — Он же ленинградец, два года дома не был.
— Не могу, — холодно ответил дежурный.
Вот же гад мордастый! Злость вскипела во мне, и я уже готов был взорваться, но Радченко оттер меня твердым плечом и спокойненько сказал, что ему нужно переговорить с начальником связи, и взял трубку, назвал пароль, попросил начальника и доложил, что команда готова начать прокладку кабеля. С минуту он выслушивал указания, повторяя: «Где колодцы он знает?.. Ясно! Распредшкафы?.. Да, товарищ капитан первого ранга, помню… Звонить вам в любое время? Есть… Ясно…» Потом, дав отбой, но не выпуская трубку, спросил сумрачного дежурного: «Выход в город через девятку?» И, вызвав город, кинул мне: «Номер давай». После чего сунул мне трубку к уху.
Гудки были негромкие, словно замерзшие, с подвыванием. Я живо представил, как у нас в коридоре, между дверями Шамраев и Лабрадорыча, на старом колченогом шкафчике звонит телефон. Заливается в пустой квартире… Потом деловитый женский голос сказал: «Номер не отвечает», и посыпались отбойные гудки.
Мне бы год назад очутиться в Ленинграде. Но я, как всегда, опоздал…
Мы вышли в морозное утро. В светлеющее небо подымались дымы от печных домовых труб, и от заводских, и от труб кораблей. За кораблями простирался бугристый лед Маркизовой лужи, сиречь Невской губы. Мы перекуривали, ждали местного человека, который пойдет на работу вместе с нами, ждали машину с лебедкой и кабелем.
Я опоздал. Но все-таки вернулся сюда. Это ведь Васильевский остров, я стою на его краю и покуриваю самокрутку. Я в Ленинграде, черт дери! Сложным, долгим был путь моего возвращения — но все-таки я пришел. Хозяйским взглядом я обводил темные дома, исклеванные осколками, с проломами, с обнажившейся тут и там кирпичной кладкой, и стенку гавани с кораблями, и пузатую грязновато-белую автоцистерну, проехавшую мимо нас и остановившуюся поблизости. Все это было мое, ленинградское, и я, может, впервые ощутил себя частичкой этого огромного целого.
Из кабины поливальной машины с двух сторон выпрыгнули два краснофлотца в полушубках. Один из них, шофер, открыл капот и сунулся к мотору, а второй, переступая валенками и хлопая рукавицами, посмотрел на нас. У него было не мужское лицо. Одет во все мужское, и шапка черная, краснофлотская, а лицо женское. Может, показалось? Нет, не показалось. Саломыков тоже приметил странного матросика и крикнул:
— Эй, бабоньки! Поливать будете? Только нас не зацепите, а то ж замерзнем!
Шофер выглянул из-за капота — и тоже оказался с девичьим лицом. Вот так так! Шоферица скорчила гримаску, показала Саломыкову язык и снова скрылась за капотом. Мы покатились со смеху. Надо же, поливальная машина с женским экипажем, потеха!
Тут подъехала полуторка с кабелем, с лебедкой в разболтанном кузове. Из кабины вылез пожилой сутулый дядька с лицом скомороха, выкрикнул неожиданным басом:
— По порядку хвостов рассчитайсь!
Вот же сушеный гриб. Семен Лукич был в Питере чуть ли не самым старым телефонным мастером,
Не стану входить в подробности прокладки кабеля. Мы продвигались по Большому проспекту от колодца к колодцу, а они располагались примерно в полукилометре друг от друга. Мы пешнями разбивали лед, открывали крышки, лезли в разверстые пасти колодцев, в жуткий, застоявшийся холод, и с помощью нарезных палок, пенькового троса и лебедки протаскивали по асбестоцементным трубам телефонной канализации свинцовый кабель ТЗК — телефонную звездную скрутку. В каждом колодце надо было припаять жилы, все семь четверок.
На углу Детской улицы была моя очередь спускаться в колодец. Тут, в тесноте, нечем было дышать от вони паяльной лампы. Закончив пайку, я вылез и некоторое время хватал ртом морозный воздух, и смотрел на темную, издырявленную снарядами стену дома напротив — на ней было крупно написано: «Не оставляйте детей возле горящих коптилок». Погода портилась, утреннего солнца как не бывало. Похоже, собирался пойти снег.
Радченко торопился, потому что начальник связи флота торопил. Кабель был срочно нужен. Но как ни вкалывай, а человек устроен так, что ему требуется еда. Мы поехали обратно на подплав, пообедали (и Лукича, само собой, накормили), вышли, покуривая, и только собрались залезать в кузов полуторки, как начался обстрел. Попадали кто где стоял. Я слышал, как ругнулся Лукич и проворчал, что дня не проходит, чтоб по гавани не били. До нас осколки долетали не от каждого снаряда, а там, в гавани, было жарко. Густым белесым дымом окутались корабли. Вдруг я заметил, что дым выбрасывается из давешней автоцистерны, переместившейся ближе к причальной стенке. Так она дымзавесу ставит! Вот тебе и поливальная машина, вот тебе и женский экипаж… Девочки-то под самым огнем…
А когда кончился обстрел, я увидел, как из-за машины появились обе девчонки. Ах вы, мои милые, слава богу, что живые…
Мы работали до темноты, дошли до 25-й линии, и Радченко был озабочен, что дело идет медленно. А быстрее, я думаю, невозможно. Я подождал, пока он переговорил по телефону с начальником, и попросил снова позвонить по домашнему номеру. Радченко объяснил, как вызывать, и ушел в кубрик. Под неприязненным взглядом давешнего старшины я дозвонился до дома и стал слушать безответные гудки. Всей кожей я ощущал, как мои звонки падают в выморочную тишину пустой квартиры.
У ребят еще хватило сил сесть забивать «козла». Я сыграл две партии и отвалился от стола. Я был не железный, но койка притянула меня как магнитом.
Весь следующий день шел снег. Мы продвигались по Большому проспекту, от колодца к колодцу. Темные ущелья линий Васильевского острова были затянуты косой пеленой снега, дымком от «буржуек». Стена полуразрушенного авиабомбой дома взывала, наверно, с осени 41-го: «Враг у ворот!» Были и другие зовы на стенах: «Ленинградцы! На огороды!», «Объявляется месячник заготовки дров». И опять: «Не оставляйте детей возле горящих коптилок». Этот призыв особенно потрясал. Рядом свежая афиша извещала, что в филармонии состоится концерт — 7-я симфония Шостаковича под руководством дирижера Элиасберга. Были и афиши Театра музкомедии.