Мир тесен
Шрифт:
— Ушкало говорит, если б Андрею удалось спастись, то он мог бы через всю Эстонию выйти к нашему переднему краю.
— А как бы он в Эстонии оказался?
— Ну, на шлюпке…
— Нет, Борька, чудес не бывает.
— Знаешь, кто служит тут на передающем центре? — вспомнил я. — Брат Андрея! Двоюродный брат Виктор Плоский.
— Плоский — это фамилия?
— Да. Такой мужичок — не соскучишься. Усы как у таракана, язык — острей ножа. Надо тебя с ним познакомить. Да вот, сейчас его вызову.
Мы как раз дошли до передающего центра. Часовой меня знал и кивком разрешил войти. Я стряхнул с себя снег. В операционном зале вахтенные радисты работали ключом. Невольно я уловил тренированным ухом морзянку ближайшего ключа: восемь… три… пять… Ко мне подошел начальник смены, лысоватый, туго затянутый в китель главстаршина Цыплаков:
— Чего тебе, Земсков?
— С Виктором надо поговорить. С Плоским.
— Его нет.
— Разве сейчас не его смена?
— Старшина второй статьи Плоский здесь больше не служит, — официально сказал главстаршина.
— То есть как? — Я ошеломленно моргал, уставясь на него. — Я ж перед обедом его видел…
— Перед обедом был, а после обеда сплыл.
— Куда?
— Не знаю куда. Иди, Земсков, некогда мне лясы точить.
Теоретически я знал, разумеется, что на свидания не ходят с пустыми руками: хотя бы цветочек надо принести девушке. Но где было взять цветы в главной базе Балтийского флота Кронштадте в ноябре 1942 года?
Не до цветов тут. Добраться бы, минуя особо бдительные по случаю праздника патрули, до места свидания.
Я добрался. Взлетел единым духом на второй этаж дома № 11 на Красной. Тут было темно, но через подслеповатое оконце проникало немного света с заснеженной улицы. Я нашарил звонок, нажал кнопку. Конечно, я и не ожидал, что раздастся трубный звук, соответствующий моему радостному нетерпению. Но хоть какое-нибудь малое звяканье! Нет, ни черта. Кнопка беззвучно и вяло (и криво к тому же) встала на место. Я постучал согнутым пальцем, прислушался. За дверью было тихо, как в лесу. Как в засаде гуронов, выслеживающих Зверобоя. Я постучал сильнее, кулаком. Никакого ответа. Вот же чертовка, подумал я, назначила свидание, а сама не пришла. Куртизанка! — почему-то пришло в голову слово, вычитанное из книг. Я забарабанил кулаком что было силы.
И тут раздался смешливый голос:
— Боря! Опять хочешь дверь поломать?
Я обернулся и увидел Катю, только что поднявшуюся на лестничную площадку. Моя ярость мигом улетучилась. Она была в своей потертой шубейке из кошки (может, из кролика) и странной шляпе.
— Привет, — сказал я. — Что это у тебя на голове?
— Как — что? — Она вставила ключ в скважину. — Шляпа.
— А я думал —.кастрюля.
— Ты ничего не понимаешь. — Катя выпрямилась с ключом в руке, и мне показалось, что она раздумала отворять и впускать меня в квартиру.
— Она очень тебе идет, — сказал я поспешно.
Мы вошли в темный холодный коридор, а из него — после новой возни с ключами — в не менее холодную небольшую комнату. Под высоким потолком вспыхнула, словно через силу, тусклая лампочка под матерчатым розовым абажуром. Единственное окно было завешено серым одеялом с выцветшими зелеными полосками по краям. Пустовато было в комнате — стояли диван, несколько стульев и комод. На комоде стоял баян с пожелтевшими пуговками ладов. Над комодом веером висели фотографии. Пол, крашенный суриком, был исцарапан нами в тот памятный день, когда мы выволакивали шкаф. Главным украшением комнаты, кроме баяна, была кафельная печь, занимавшая целый угол.
— Ну что? — Катя посмотрела на меня. — Уютно, правда?
— Неплохо тут, — сказал я, словно невзначай взяв ее за руку. — Не дует. А печку нельзя истопить?
— Чем? — Катя пожала плечами. — Мы с прошлой зимы тут не живем, а то бы замерзли. Эту печку протопить — мильон килограмм угля надо.
— А соседей нету?
— Одни соседи померли, а другие эвакуировались. Никого нет.
Я решительно не знал, что делать. Нечего было и думать о том, чтобы снять пальто и шинель. Парок от нашего дыхания вздымался кверху, к лампочке, изнемогающей от слабого накала. Я попытался поцеловать Катю, но она увернулась, мои губы лишь коснулись ее упругой холодной щеки. Она поправила шляпу, которая, и верно, напоминала кастрюлю, но была обшита понизу полоской серого меха, и строго сказала:
— Как ты себя ведешь?
— А в чем дело? Уже и поцеловать нельзя?
— Нельзя. Мы же с тобой просто знакомые. А не муж и жена.
Меня рассмешило это заявление. Как будто целоваться разрешается только мужу и жене! Но я не стал спорить. Сказал только:
— Все члены профсоюза имеют право целоваться. — И подошел к комоду. — Это твой баян? Ты умеешь играть?
— Нет. — Катя стала рядом со мной. — Это баян моего отчима. Вот он.
Она показала пальчиком на фото, с которого весело и хитро улыбался белобрысый длиннолицый малый во флотском кителе без нашивок. Этому малому, подумал я, палец в рот не клади.
— Такой молодой отчим? — спросил я и опять как бы между прочим взял Катю под руку.
Она пустилась рассказывать: да, молодой, старшина с линкора «Октябрьская революция», в тридцать девятом демобилизовался, втюрился в маму (она так и сказала: «втюрился») и остался в Кронштадте, вел оборонную работу в райсовете Осоавиахима — организовывал кружки по сдаче норм на «ворошиловских стрелков» и ПВХО, лыжные походы, походы в противогазах — всюду, на Морзаводе, в Четвертом завкоме, на швейной фабрике; мама как раз на швейной фабрике тогда работала, и когда Володя организовал там пятикилометровый поход в противогазах, мама сперва шла хорошо, а потом не выдержала…
Я слушал вполуха, мне никакого дела не было до этого Володи из Осоавиахима, даром что я сам сдал когда-то на «ворошиловского стрелка». У меня другая была забота: как бы Катю взять за плечи, развернуть к себе и, как писали в старых романах, осыпать пылкими поцелуями.
А она прилипла к фотографиям, как будто мы пришли в музей смотреть экспонаты. На пожелтевшем снимке чубатый командир, сажень в плечах, победно выпятил грудь, обтянутую гимнастеркой.
— Это, — тараторила Катя, — мой отец. Он был краском. Завязкин Иван Акимович. Правда, красивый?