Мир в моих руках
Шрифт:
Дорога… длинная дорога… Пленники идут медленно, еле передвигая ноги… Эта была длинная дорога… Такая длинная, что от прежней жизни остались лишь обрывки воспоминаний, вылезающие иногда… Иногда солнце палило нещадно… Иногда мы дрожали от пронизывающего ветра… Весна… самая жуткая весна в моей жизни… А ведь казалось, что всё будет как обычно… Что в моей жизни всё будет как обычно… Ещё две-пять вёсен — и мне выстроят мой собственный шалаш… И я стану плодить стайки озорных и вопящих детей… толстеть… охранять свой костёр… Ждать своего воина с охоты… Страшно дрожать в ожидании, боясь, что однажды он не вернётся… Как дрожало большинство наших женщин… А кто-то говорил, что мужчины приходят и уходят… Они рано уходят к предкам…
Иногда всплывали страшные воспоминания… о той жуткой ночи, разорванной яростными криками… Незнакомые, разрисованные полосами лица чужаков, страшными тенями вдруг попадавших в лунные лучи… Они кричали… страшно кричали… Они хорошо видели в темноте… Кричали разбуженные и испуганные дети, кричали женщины, кричал старый шаман, которого долго убивали… И его духи его не спасли… не выручили… и нас его духи не уберегли…
Иногда кто-то падал без сил… вначале мы провожали их — наших и чужих, но также пойманных как нас — грустными взглядами, а потом… потом мы настолько устали, что перестали даже смотреть на них…
Однажды один пленник едва не сбежал… Это было целое событие, отчётливо закрепившееся в памяти многих… такой худой, но гибкий мальчик… Ещё не прошедший посвящение в воины, но, судя по лицу, ему оставалось совсем немного до того долгожданного часа… которого, быть может, у него уже не будет… Говорили, что это седьмой сын какого-то вождя… Его вели, чтобы долго унижать и мучить на глазах своего племени… чтобы упиваться победой до конца… Его много били, чтобы не сопротивлялся… Он шёл, хромая и шатаясь… Но он всё равно попробовал сбежать… Он даже убил троих наших охранников… Мы с замираньем сердца следили за поединком в тусклых лучах зари… Но никто из пленников не решился помочь… Что могут женщины, которые сами почти что дети? Что могут женщины в этом мире? Разве что плодить новых воинов… Потому-то нас и пощадили… Нас, самых юных, ещё не имевших своих шалашей…
"Какая разница, где будет мой шалаш? — вздохнула как-то дочь брата моего отца, — Это случалось раньше, и будет случаться впредь. Не мы первые, не мы последние"
И мы шли… шли, подгоняемые грозными окриками чужих воинов… шли и иногда падали, чтобы остаться на дороге, когда остальные пройдут вперёд… Кто-то станет матерью чужих воинов, а кто-то — едой для зверей… Так было раньше и, казалось, так будет долго… Пока люди не убьют всех зверей и не умрут от голода… или пока звери не убьют всех людей… Но, может, это случится ещё не скоро… Люди борются… и звери борются… Так устроен мир… так было… долго…
Иногда мы смотрели на сына чужого вождя… Он всё ругался… Он старался идти ровно и гордо поднимать голову, сколько его ни били… Из него бы вырос достойный воин… сильный мужчина… Жаль, его всё равно убьют… Или он не дойдёт, обессилев от побоев и ран… Упадёт однажды… и останется где-то сзади на дороге… И тогда его племя не посрамят ещё больше, чем уже осрамили… Я уже запуталась, кто из незнакомых мне девочек из его племени, а кто — из чужих: многие смотрели на него сочувственно, восхищаясь его гордостью и смелостью… Многие смотрели, но никто не решился подойти… Иногда я думала, что этот мир жесток… Если бы его племя пришло к нашему с дарами, за жёнами… Если бы он был среди молодых воинов… Если бы он выбрал меня уйти с ним… Я… я бы ушла… лучше, когда есть свой шалаш в родном племени, но… с ним бы я ушла…
Дорога была длинная… длинная-длинная… Вся моя прежняя жизнь растворилась в этой дороге… Уже реже вспоминался родной шалаш… мать… отец… День, когда отец не вернулся с охоты… Шаман, который говорил, что его духи сильны, хотя они его и нас не защитили… Правда, он мне рассказывал про травы… И теперь иногда, на рассвете или в сумерках, я рвала полезный стебель или лист и торопливо клала в рот… Может быть, именно благодаря этому я до сих пор ещё шла… Иногда разгребала землю и ела коренья, почти не отряхивая, так была голодна… Порой девочки из моего и чужого племени брали у меня что-то… Иногда отбирали, избив… Но некоторые боялись есть незнакомую пищу… И часть из них осталась на дороге… Порой я замечала, что воины как-то переглядываются, смотря, как я торопливо жую какую-нибудь траву…
"Ты разбираешься в травах?" — как-то уж очень мрачно спросила девочка из чужого племени, — "За что тебе, такой невзрачной, такая удача? Если тебя возьмёт в свой шалаш их травница или их шаман в жёны, то к тебе будет особое отношение!" — и ударила меня по лицу. Я упала. И несколько девочек, наших и чужих, били меня. За то, что я что-то знала о травах, а они — нет…
Они долго били меня, вымещая злость… Они слабли, потому били не так сильно, как могли… Я злилась… я хотела задушить ту девчонку, из-за которой они все срывали на мне злость… и воины смотрели на нас спокойно… К утру меня оставили в покое… я плакала, съёжившись, стараясь не проронить ни единого звука… А вскоре наши мучители велели подниматься и идти… И опять потянулась дорога… через лес… через долину… Вечером та жестокая девчонка упала и больше не поднялась… Если бы она не била меня с такой злостью, у неё могло хватить сил, чтобы идти вперёд… Но она так кричала и так била меня, что сил у неё не осталось уже к вечеру… Иногда я вспоминала её со злостью, иногда мне было всё равно…
Вечером у меня не хватило сил, чтобы взять немного еды, когда часть воинов вернулась с охоты, и стала делить тушки убитых зверей… Сегодня добычи было мало, значит, пленникам достанется ещё меньше. И они будут ещё яростней есть и отбирать еду друг у друга… Кроме того сына побеждённого вождя… Тот почему-то редко отбирал еду у нас… Может, он не хотел доходить до стоянки наших мучителей? Ведь его там ждали новая боль и смерть… И я решила просто поспать… так сил будет больше… Утром опять поем травы и кореньев… если найду съедобные…
А сыну вождя еду в тот день не дали. Потому что он в дороге слишком много ругался на чужих воинов. И он мрачно сел, отвернувшись от пленниц, жадно поглощающих еду. Он смотрел на небо. Кажется, он любил смотреть на небо. По ночам, просыпаясь, я часто видела силуэт его, сидящего и поднявшего голову к небу… Я даже завидовала ему: у него были его любимые звёзды, какая-то радость в этом жутком пути, а у меня ничего не было… кроме съедобных трав и корений… всё-таки не зря, быть может, я несколько лет назад, будучи ещё совсем малюткой, решилась заговорить со старым шаманом… Или всё-таки зря? Его духи не защитили наше племя! И, быть может, легче бы было не есть этих трав, кореньев, листьев, а просто остаться на дороге… Как там будет, в чужом племени, когда мы дотуда дойдём? Если дойдём… И я не хочу смотреть, как будут убивать и мучить сына поверженного вождя…
Он продержался почти до вечера следующего дня… Упал до того, как расцвёл небесный огонь… Упал молча… и спокойно вытянулся на сухой растрескавшийся земле… Или его добьют, или бросят умирать здесь… Или всё-таки сами потащат, чтоб убить на своей стоянке… Вот бы он убежал! Вот бы он всё-таки убежал! Но, похоже, у него уже не осталось сил на побег…
Он упал… я грустно обернулась на него… Пошла дальше… Потом отчего-то замедлила шаг… Подошла к нему. Села рядом. И сказала, что я никуда не пойду. Воины ругались недолго. Переговорили о чём-то тихо, чтобы пленники не услышали. И решили здесь же и остановиться. Семеро воинов отправились на охоту. Пленники устало растянулись на земле и редкой траве. Я сидела возле лежащего, а он смотрел на небо, игнорируя меня. Мне стало обидно от его равнодушия, но всё-таки не сдвинулась с места. И заснула рядом с ним.