Мир всем
Шрифт:
— Серёжа, но откуда?
Муж беспечно махнул рукой:
— Нарком приказал выдать усиленный паёк семейным сотрудникам. А я очень даже семейный, ведь правда?
До краёв наполненная любовью к мужу, вместо ответа она уткнулась лицом ему в грудь.
«А ведь я её где-то уже видела», — настойчивая мысль пробивалась сквозь утренний сон, мешая заснуть снова, хотя сонное дыхание Сергея навевало дремоту. Напольные часы в футляре мерно отсчитывали минуты до рассвета, когда тонкая полоска зари превратит ночное небо в дрожащее серое марево. Запах ёлки наполнял комнату лесной свежестью волшебного Рождества. Марина подумала, что часто самые обыденные
«Где-то я её видела?»
Прижавшись щекой к тёплой спине мужа, она зажмурила глаза, но они упрямо открылись сами и уставились в потолок, словно пытаясь отыскать начертанные на побелке слова подсказки. Что-то такое очень близкое, тёплое, почти родное, связанное со звуками фортепьяно, танцами, духами в хрустальном флаконе и завитыми по последней моде локонами.
Отбросив одеяло, Марина выскользнула из постели и на цыпочках подошла к комоду, на котором лежал футляр с брошью. Чтобы не разбудить Сергея, она не стала зажигать лампу, а в полной темноте раскрыла коробочку и на ощупь потрогала украшение. Три жемчужинки прохладно скользнули по кончику указательного пальца. Где-то видела… И вдруг будто свечи на ёлке вспыхнули. Точно! Вспомнились именины одноклассницы Ляли Разгуляевой и зелёное шёлковое платье, застёгнутое у ворота на изящную золотую брошь.
«Видишь три жемчужинки? — Лялин мизинчик легким касанием пробежался по жемчужинкам. — Самая крупная папа, потом мама, и маленькая — я. Мама выдумала, а папа заказал ювелиру специально на моё шестнадцатилетие. Тебе нравится?»
Марина искренне восхитилась:
«Очаровательно!»
Ляля тряхнула головой с пышным бантом в волосах и таинственно понизила голос:
«Я доверю тебе секрет, что меня скоро просватают, и сразу после гимназии я пойду под венец. Но кто жених — не скажу, чтоб не сглазить!»
Среди подружек Ляля слыла известной болтушкой, поэтому новости про жениха Марина не поверила. Но брошь на платье Ляли совершенно точно была эта!
Марина зажала футляр с брошью в кулаке, нисколько не удивлённая извилистым путём, которым Лялино украшение оказалось в руках Серёжи. Нынче за продукты можно выменять всё что угодно и у кого угодно. Она улыбнулась, мысленно воображая восторг Ляли, когда она вернёт ей подарок. Серёжа поймёт. Но ему она расскажет потом, после свидания с Лялей.
Ляля жила в доходном доме неподалёку от Львиного мостика, откуда из окон открывался обзор на изгиб Екатерининского канала [3] , зажатого в толще каменного русла.
С подругой Марина не виделась больше года, наскоро встретившись на улице в дни Октябрьского переворота. В городе стреляли, мимо них куда-то бежала толпа рабочих. Промчались несколько казаков с шашками наголо. Ляля поцеловала её в щёку и крепко пожала руку:
— Увидимся позже, когда всё успокоится. Сейчас опасно ходить по улицам.
3
В 1923 году Екатерининской канал был переименован в канал Грибоедова.
Опасность длилась целую вечность и не собиралась заканчиваться. Потом появился Сергей, замужество, отъезд мамы, преподавание в ликбезе…
Тяжёлая дверь парадной дома, где жила Ляля, открылась с трудом, и Марине пришлось навалиться на неё всем телом. Скрипучие петли нехотя поддались, впуская её на насквозь промороженную лестницу с обледеневшими ступенями. Мозаичный пол в подъезде покрывала корка грязного
Чтобы подняться на третий этаж, приходилось накрепко вцепляться в шаткие перила. И всё же, судя по тёмным следам на ступенях, в подъезде теплилась жизнь. На глухой треск механического звонка дверь приоткрылась на щёлку, и знакомый голос Ляли тихо спросил:
— Кто пришёл?
— Ляля, это я, Марина!
— Мариша! — Ей показалось, что на губах Ляли мимолётно вспорхнула тень озорной улыбки и тут же потухла свечным огарком. — Проходи в мою комнату, мы с мамой топим только там.
— А где Леонид Францевич? — не удержалась от вопроса Марина, немедленно выругав себя за бестактность.
Ляля повела плечом:
— Папа ушёл добровольцем в Белую гвардию, мы не имеем о нём известий.
В закутанной до бровей кукле-неваляшке прежняя Ляля узнавалась с трудом. Она двигалась как старушка, шаркая ногами по полу. В прихожей стояли какие-то тюки и связки книг. Шнур телефонного аппарата на стене был оборван и болтался из стороны в сторону.
— Мы с мамой приготовили вещи для обмена, но книги никто не покупает, — объяснила Ляля. — Крестьяне говорят, что бумага годится только на растопку, а букинистам самим нечего есть. Вот, собрали папины вещи, может быть их удастся обменять на продукты. Мама сейчас понесла на рынок папины охотничьи сапоги, говорят, их хорошо берут деревенские.
От щемящей безысходности в голосе Ляли щемило сердце, и личико у неё стало худенькое, совсем прозрачное. Марине стало стыдно за свои розовые щёки, за весёлый вид, за то, что она хорошо питается и любима мужем. И почему радостью делиться труднее, чем горем? Наверное потому, что радость похожа на росу, которая блеснёт на рассвете и испарится под лучами солнца, а горе — это топкая лужа со скользким дном, а когда из неё выберешься, то долго придётся отскребать с себя засохшую корку.
Она порадовалась, что сообразила прихватить с собой мешочек с сушёными яблоками, Ляля с мамой могут опустить дольки в кипяток и получить почти чай с тонким ароматом лета. Мысленно Марина дала себе слово почаще навещать Лялю и делиться продуктами. Она улыбнулась, представляя, как Серёжа погладит её по голове и скажет: «Добрая моя девочка, за всех-то у тебя душа болит».
Вслед за Лялей Марина вошла в комнату, где почётное место занимала печка-буржуйка из ржавой бочки. Лялина кровать под ситцевым пологом откочевала к стене, а кресло из гостиной переместилось вплотную к окну. В углу белым изразцовым айсбергом застыл камин, который не топили по причине прожорливости.
Ляля приложила ладонь к медном боку чайника на буржуйке.
— Мы с мамой теперь спим на кровати вдвоём, так теплее, — она размотала платок и поёжилась, — всё время мёрзну. Мне кажется, что я до конца жизни не согреюсь. Дрова продают чуть не на вес золота, а жечь книги рука не поднимается. Приходится растапливать печку старыми журналами, благо их накопилось порядочно. Ещё я сожгла свои гимназические тетради по математике и правописанию. Помнишь, как я ненавидела эти предметы? Не понимали мы своего счастья! Всё ждали чего-то, мечтали о богатстве и знатных женихах, а надо было просто благодарить Бога за имеющееся, начиная с кружки молока и заканчивая охапкой дров для камина.