Мираж черной пустыни

Вуд Барбара

Эти разговоры вызывали отвращение у Дэвида, душа и тело которого сгорали тогда от страсти к Ваньиру. Да и после войны он осуждал тех мужчин, которые привезли с собой европейских жен. Он считал это оскорблением по отношению к африканским сестрам.

Завидев собравшихся на обочине людей, Дэвид сбросил скорость, и через несколько метров машина остановилась. Оглядев собравшихся в поисках Моны, он заметил с негодованием, что толпа была четко разделена на черных и белых: первые сидели прямо на земле, под палящим солнцем, тогда как вторые с комфортом устроились на стульях в тени. Ему говорили, что после церемонии в отеле «Норфолк» будет угощение для участников, при этом в элегантный ресторан

будут допущены только белые, туземцам же отведут места снаружи, на лужайке. «Вот вам и расовая интеграция», — с горечью подумал он.

Наконец он увидел Мону, которая сидела прямо у импровизированной сцены.

Дэвид не отрываясь глядел на нее, и в памяти его вновь возникло то утро, шестнадцать лет назад, когда он увидел Мону и Джеффри, катающихся на лошадях. Он и сейчас будто видел их перед собой, как они стояли тогда, обнявшись, прижавшись друг к другу губами. Мужчины кикую, благодаря контактам с европейскими женщинами открывшие для себя поцелуи, заявляли, что это величайший дар цивилизации.

Дэвид наблюдал за тем, как Мона украдкой ищет кого-то глазами. Взгляды их встретились, и на ее губах мелькнула улыбка. Ему даже показалось, что на ее лице появилось выражение облегчения, будто она за него волновалась.

Он проклинал свои чувства к ней; они казались ему предательством по отношению к своему народу.

Толпа вяло аплодировала нудной речи Джеффри, а Дэвид в очередной раз пытался проанализировать и понять свое растущее влечение к Моне Тривертон, а поняв, придумать, как же ему избавиться от этого запретного желания.

Будучи думающим и образованным человеком, Дэвид Матенге верил в то, что любую проблему можно решить рациональным и сознательным путем. Он говорил об этом и на встречах Кенийского Африканского Союза, призывая своих товарищей не идти по пути терроризма, объясняя им, что, как он сам собственными глазами наблюдал в Палестине, такие действия лишь провоцируют ответное насилие, приводящее к непрекращающейся войне. «Мы должны завоевать уважение всех наций мира, — постоянно повторял он. — Если мы хотим добиться своего и управлять своей страной сами, как это делают другие, мы обязаны добиться этого достойными методами. May May ведут нас к позору. Я не хочу, чтобы ухуру досталась нам таким путем. May May не должны победить». Только так, считал он, можно избавить Кению от ненужного насилия, наводнившего ее. Тем же способом Дэвид надеялся избавиться и от своих ненужных чувств к Моне.

Когда в нем впервые возникло это желание? Он не знал. Вероятно, второе рождение этого непрошеного чувства произошло после того, как умерла его любовь к Ваньиру, когда шесть лет назад она своим резким голосом, безапелляционными высказываниями, нескрываемым презрением к его вере в мирную революцию сама изгнала из его сердца любовь к ней. Да, наверное, именно тогда, когда его сердце внезапно опустело, лишилось желания и любви к жене, и ему стало холодно и одиноко, он и стал уязвим. «Но почему именно Мона Тривертон?» — спрашивал он себя. Женщина, которая, по сути, была его врагом. Почему он не подарил свою любовь одной из незамужних женщин, которых так много в их деревне? Любая из них была бы счастлива угодить ему, и немало среди этих женщин было молодых и красивых. Так почему же он выбрал эту белую женщину, которая по африканским канонам красоты была слишком бледна и худа и которую он когда-то ненавидел всей душой? Женщину, жившую по чуждым ему законам, не знавшую и не понимавшую жизнь кикую?

«Я мог бы научить ее», — нашептывало ему предательское сердце.

Но если бы все было так просто! На пути к исполнению той невозможной фантазии, которую лелеял Дэвид, лежали совершенно непреодолимые препятствия.

Мужчины

кикую, которые женились на белых женщинах, исключались из племени и лишались прав на наследство, потому что мужчина кикую не мог ложиться с необрезанной женщиной — это было строжайшее табу. Такой мужчина покрывал позором себя и свою семью, бесчестил имя своего отца и своих предков. Дэвид знал, что, если его мать заподозрит, что он испытывает чувства к белой женщине, это будет для нее тяжелым ударом. И удар окажется в тысячу раз более тяжелым, если она узнает, что именно эту женщину она прокляла вместе с другими в рождественскую ночь тридцать четыре года назад.

Дэвид в отчаянии ударил кулаками по рулю.

Все так запуталось! Дэвид боялся и верил в таху, наложенное матерью. Он считал, что Мона в самом деле обречена, как и ее брат, и родители. Он очень хотел спасти Мону от проклятия своей матери, но пойти наперекор Вачере означало бы обесчестить себя и оскорбить предков. Он тогда будет ничем не лучше May May и потеряет право жить на этой земле.

Но было и еще одно препятствие на пути к реализации его преступных фантазий — он не знал, какие чувства испытывает к нему Мона.

В тот день, когда Мона наняла его управлять своим имением, она извинилась перед ним за то, что была так жестока к нему в детстве. Ее голос был очень искренним, улыбка такой теплой, и она пожала ему руку — за один этот жест его могли бы посадить в тюрьму, если бы кто-то это увидел. Неприязнь Дэвида по отношению к ней растаяла, планы мести забылись. В течение семи лет после этого она неизменно относилась к нему как к другу, равному себе. В ее присутствии ему почти никогда не приходилось осознавать их расовое неравенство. «Но, конечно же, — говорил он себе, глядя, как расходится толпа, когда Джеффри наконец-то закончил свое выступление, — конечно же, Мона смотрит на меня только как на друга!»

И, наконец, было еще то, что называлось «цветным барьером».

Это сводило его безумное увлечение к нелепой, глупой шутке, окончательно убеждало в том, что никогда Мона не сможет посмотреть на него иначе, чем как на друга. Ведь существовал простой и неумолимый факт: никогда черным и белым кенийцам не пересечь этот барьер, эту запретную черту.

Дэвид завел двигатель и подъехал чуть поближе. Припарковав машину, он вышел и стал ждать, пока Мона закончит разговор с Джеффри. Белые не спешили расходиться, пожимали друг другу руки, рассыпались в поздравлениях, в то время как африканцы уже потихоньку отправлялись в «Норфолк», где их ждало бесплатное угощение. Но перед этим им предстоял долгий, изнурительный пеший путь под палящим солнцем.

Джеффри проводил Мону до машины, взяв ее за руку, оба над чем-то смеялись. Заметив Дэвида, Джеффри демонстративно произнес, даже не пытаясь понизить голос:

— В самом деле, Мона, весьма странно, что ты позволяешь прислуге водить свою машину!

Она резко остановилась и выдернула свою руку.

— Как тебе не стыдно, Джефф. Прошу тебя впредь не допускать подобных высказываний в моем присутствии.

На его лице застыла холодная маска, под которой кипел еле сдерживаемый гнев.

— Прости, Дэвид. Мне жаль, что ты это слышал.

— Он вправе иметь собственное мнение, так же как и я вправе иметь свое.

Она улыбнулась. Затем, вспомнив, зачем ему нужна была машина, спросила, принесли ли поиски в Найроби какие-нибудь результаты.

Он смотрел мимо нее, на простирающиеся до горизонта равнины, вдыхал знакомый лавандовый аромат, который, как легкое облачко, окутывал Мону.

— Никаких результатов. Ни одного следа Ваньиру, никого, кто мог бы сообщить мне хоть какую-то информацию. Боюсь, ее нет в Найроби.