Мираж
Шрифт:
Вокруг кричали: «Долой Деникина!», «Смерть Романовскому!», «Смерть Деникину!» Толпа вдруг по чьему-то приказу превратилась в тесный поток, рвущийся в определённом направлении — к заводам, к Ставке. Женщина едва сумела вырваться в сторону.
Позже ей рассказали, что у заводов толпу встретили выстрелами в воздух, и люди разбежались.
24 марта корпус Кутепова вошёл в Новороссийск. Артиллеристам приказали направлять батареи прямо к берегу, к молу, к гибели. Леонтий Дымников, принявший ещё в 14-м безумие жизни как естественную её часть, даже увидевший какой-то смысл в наступлениях, бегствах, искалеченных друзьях, расстрелах безоружных пленных, теперь не понимал происходящего. То есть, конечно, понимал, но никак не мог осознать, как относиться ко всему, к отступлению, бегству, уничтожению имущества, так и не решив, хочется ли ему смеяться или, может быть, застрелиться, наблюдая, как артиллеристы-марковцы — почти всё, что осталось от знаменитой дивизии, — по чьей-то бодрой команде «раз-два-взяли» раскатывают свою пушку, разгоняют её и ухают в штормовое море. Узнал Леонтий капитана Ларионова — вместе как-то стояли у женского монастыря под Харьковом. В 18-м константиновец решил спасать Россию и вот выслужил звание, похоронил друзей, отправил в лазареты искалеченных, а теперь командовал затоплением Орудий. Капитан тоже узнал Дымникова:
— Леонтий Андреевич! Не распрягайте лошадей раньше времени, а то орудия тяжело катить!
Стояли неподалёку неизвестные офицеры-зрители, а поодаль сгрудились гражданские, мечтавшие о побеге за море, неведомые инородцы что-то варили на костре и на все смотрели узкими мудрыми глазами, словно вобравшими в себя вечность.
Хмурый усатый подполковник нервно сновал вдоль толпы. Дымников узнал офицера. Ещё в первом походе шли рядом с Романом Гулем, и тот откровенно сказал Леонтию, что не принимает безумия войны, не хочет так спасать Россию и обязательно уйдёт из Добрармии, потому что накануне при нём этот хмурый усатый, тогда ещё штабс-капитан, терзал пленного молодого паренька, приставив ему штык к груди и выкрикивая: «Ну! Говори! Куда тебя? В сердце? В живот?..» и с садистским наслаждением кромсал штыком живое юное тело...
Почему-то в ту пору Леонтий не разделил возмущения Гуля — убийство становилось нормой. Тогда, помнится, его возмутила одна весьма восторженная и столь же неумелая медсестра, которая выкрикивала: «Офицеры, юнкера! Вы сегодня в России те самые триста спартанцев, спасших когда-то греков. Они погибли, но спасли свой народ. Это и ваша судьба!» Идиотка даже не понимала, что пророчила смерть. Да и какие они спартанцы? Те вышли на бой с полчищами и погибли. А герои Ледяного похода по приказу генерала Корнилова расстреливали пленных, а некоторых закалывали штыками.
Марковцы освободили мол — часть артиллерии Добрармии пошла на дно. На очереди батареи Дымникова и Воронцова. Тот почему-то загорелся желанием спасти хоть пару орудий — «спрятать вон там, за складами, а потом погрузить...» Дымников безнадёжно махнул рукой, поручил уничтожение батареи помощнику и непонятно куда и зачем зашагал от безумного берега.
Марковцы построили цепь и настороженно злыми глазами смотрели на беспорядочную толпу военных и гражданских, стремящихся к молу. Разошёлся туман, и открылся привычный портовый пейзаж с различными кораблями. Самый огромный английский броненосец «Император Индии» — надежда отступающих. С ним и другие корабли эскадры. Французские и русские миноносцы, 4 больших транспорта стали ближе всех к берегу.
Разрозненная группа казаков, бросивших свою армию, пробивалась через толпу на лошадях. К берегу их не пускали марковцы.
— Значитца, вам жить, а нам подыхать? — спросил казак, только что снявший сбрую со своего коня и отогнавший его.
— Приказ начальника обороны Новороссийска генерала Кутепова.
— Энти четыре корабля он для своих держит, — сказал другой.
Казаков поддержали из толпы. «В шашки их, ребята!» — кричали какие-то люди в форме, но без погон с решительными лицами и толстыми узлами. Казаки на это не пошли. Сидели на сёдлах, курили, матерились. Лошади бродили о берегу, ища хозяев. Тем временем один из транспортов направился к молу, на погрузку. Верный конь ткнулся мордой в плечо покидавшего его хозяина. Тот снова оттолкнул его со злостью, но конь не унимался, и опять мягкие его ноздри тёрлись о пропитанную потом казачью гимнастёрку. Тогда казак решительно поднялся, примерился и, мгновенно вытащив наган, выстрелил коню в ухо. Тот молча грохнулся на землю.
— И меня-a! И меня так! — закричал вдруг из толпы какой-то встрёпанный старик. — И меня убей.
— Сам завтра сдохнешь, — ответил казак.
Выстрел произвёл резонанс: из толпы выбрался юный симпатичный поручик и, достав наган, аккуратно выстрелил себе в висок.
Люди в форме без погон сговаривались: «Тот пароходик подходит к причалу — будет наш. Этих пацанов перебьём — готовь маузер, и казаки рванутся». Они наседали на цепь марковцев, угрожали, толкались.
Почему-то автомобиль Кутепова всегда появлялся в таких местах и в такие моменты. Со своими офицерами — Достоваловым, Ленченко, с конвойными солдатами он врезался в толпу. Дымников юркнул в сторону — он не хотел встречаться с Кутеповым.
— Кто стрелял? — закричал Кутепов. — Охрана, взять зачинщиков!
— Вот эти без погон шумели, — охотно подсказывали люди из толпы.
— Арестовать! Обыскать! Что в узлах? Ценности? Золото? Это грабители, и я приказываю их расстрелять! Капитан Ларионов, соберите шеренгу и приведите в исполнение.
— В море их? — деловито спросил Ларионов.
— Нет! Уложить на видном месте и сделать надпись. У вас там есть художник — артпанорамы рисует хорошо. Пусть напишет: «Расстреляны грабители и нарушители порядка эвакуации!»
Неизвестно, какая погода была в этот день, 25 марта, в Новороссийске: на востоке, где должна разгораться весёлая весенняя заря, в полнеба стояло зарево горящих заводов, рассыпающееся искрами и прорывающееся лоскутами неяркого жёлтого пламени. Гремели взрывы, трещали ворота складов, люди волокли какие-то вещи, которые вряд ли могли им понадобиться, катили бочки. Если марковские патрули настигали их, расправа была короткой.
Леонтий узнал, что корпус грузится завтра, а что делать и куда идти сегодня, он не понимал — не в патрули же, расстреливать бандитов. В сумерках лицом к лицу он встретился с женщиной невысокого роста, из-под коричневого платочка, скрывшего чёрные волосы, были видны лишь огромные чёрные глаза. Леонтий чувствовал, когда с женщиной необходимо быть грубым до непристойности, вот и этой он сказал:
— Ночью бы так толкалась.
— А я и ночью, — сказала женщина спокойно, даже не улыбнувшись.
Безумная толпа вокруг, безумный горящий город, частые выстрелы — одни безумцы расстреливают других. Удивляться нечему, но и он и она удивились.
— Я вдова капитана Арефьева, — сказала Зина. — Несколько дней ищу кого-нибудь, кто знал его, и вот, наконец…
Она приехала сюда из какой-то глухомани, по документам её устроили в общежитие и обещали место на пароходе.
— Но мы же не сможем спать с вами в общежитии, — сказал Леонтий.
— Тем более, не поужинав.
С трудом нашли какую-то армянскую маленькую харчевню, где едва ли не на последние валютные деньги Леонтий организовал ужин с бараниной и вином. Где ночевать — было неясно. Высокий армянин-повар предложил:
— Идём ко мне. Рядом живу. Как у вас говорят — тесно, но не обидно. Тепло очень. Печка отсюда идёт.
Приют любви оказался каморкой, в которой стояла одна железная койка для хозяина — Ашота.
Безумие. В небольшом окошке багровое зарево горящего города, и выстрелы где-то не очень далеко.