Мировая революция и мировая война
Шрифт:
Загадочная фраза Молотова на протяжении нескольких недель была предметом размышлений Шуленбурга и деятелей германского МИДа. Это нашло отражение в дипломатической переписке между немецким посольством и берлинскими дипломатами. 22 мая Шуленбург в очередном послании в МИД писал, что слова Молотова могут свидетельствовать о том, что он «желал бы получить от нас более обширные предложения политического характера» [469]. В ответ на это Вейцзекер телеграфировал Шуленбургу, что ради предотвращения союза между Англией и СССР «даже сегодня можно найти довольно широкий круг вопросов для переговоров, в которые мы могли бы включиться, выбрав более верный тон и таким путём внести раздор и затруднения (в отношениях между Советским Союзом и Англией.—
30 мая Астахов вновь посетил Вейцзекера — на этот раз для обсуждения вопроса о продлении аккредитации торгового представительства СССР в Праге (уже сама по себе соответствующая просьба советского правительства свидетельствовала, что оно признает де факто захват Германией Чехословакии). Вейцзекер заявил, что для Германии непросто согласиться на эту просьбу, поскольку «Москва, может быть, уже поддалась соблазнам Лондона»; поэтому данный сравнительно частный вопрос передан на рассмотрение самого Гитлера. Вслед за этим сообщением Вейцзекер перенёс разговор на политическую тему, напомнив слова Мерекалова о возможности нормализации и даже улучшения советско-германских отношений. Указав на то, что на этом пути «действительно, лежит груда камней», Вейцзекер заявил, что к ухудшению отношений между Германией и СССР, в частности, «приложил руку» польский министр иностранных дел Бек. В этой связи Вейцзекер сослался на кампанию по поводу «Великой Украины» как на пример лояльной политики Германии по отношению к СССР, сказав, что «интерпретация Беком немецкой политики по отношению к Украине оказалась опровергнутой поведением Германии в случае с Прикарпатской Украиной» [471].
В тот же день Вейцзекер отправил Шуленбургу две телеграммы, в которых излагал содержание своей беседы с Астаховым и заявлял, что политический аспект этой беседы был вызван тем, что «в противоположность ранее запланированной политике мы решили сейчас вступить в окончательные переговоры с Советским Союзом» [472].
В телеграмме Вейцзекеру от 5 июня Шуленбург писал, что, ещё раз продумав свою беседу с Молотовым 20 мая, он пришёл к такому выводу: «На самом деле, фактически господин Молотов почти сделал приглашение к политической дискуссии. Наше предложение о том, чтобы вести только экономические переговоры, показалось ему недостаточным… Для меня представляется ясным, что дверь не была захлопнута перед нами и что путь открыт для дальнейших переговоров» [473].
Видимо, даже уклончивого заявления Молотова было достаточно, чтобы в Берлине пришли к выводу о возможности отрыва Советского Союза от блока с Англией и Францией. Об этом свидетельствует речь Гитлера 23 мая на совещании с военачальниками, где он изложил свою «принципиальную установку»: «Столкновение с Польшей, начиная с нападения на неё, может увенчаться успехом только в том случае, если Запад будет исключён из игры. Если это невозможно, то тогда лучше напасть на Запад и одновременно покончить с Польшей» [474].
Это заявление было сделано на следующий день после подписания Риббентропом и Чиано «Пакта о союзе и дружбе между Италией и Германией», получившего в западной прессе название «Стальной пакт» или «Ось Берлин-Рим». Это был открытый военный союз, участники которого брали на себя обязательство помогать друг другу «всеми своими военными силами на суше, море и в воздухе» в случае, если одна из сторон «будет вовлечена в военные действия с третьей державой» [475]. Этот новый шаг, ускорявший наступление мировой войны, требовал быстрого решения вопроса о позиции, которую займёт в предстоящих событиях СССР.
26 мая Риббентроп подготовил проект указаний Шуленбургу, излагавший линию на «оздоровление и нормализацию германо-советских отношений», которую послу следовало обсудить с Молотовым. Шуленбург должен был заявить, что «при решении германо-польского вопроса — в какой бы форме это ни произошло — мы учтём русские интересы, насколько это возможно». Однако Гитлер в данный момент счёл, что проект Риббентропа, впервые ставивший вопрос об улучшении советско-германских отношений в связь с удовлетворением «русских интересов» в Польше, идёт слишком далеко, и приказал задержать его [476].
Тем временем в Москве проходили переговоры Молотова с послами Англии и Франции, которые 27 мая представили новый вариант проекта трёхстороннего соглашения, в котором более детально оговаривалась взаимность обязательств сторон. Однако Молотов, не утруждая себя внимательным изучением этого документа, заговорил с послами грубым и надменным языком. Он заявил, что «англо-французские предложения наводят на мысль, что правительства Англии и Франции не столько интересуются самим пактом, сколько разговорами о нём. Возможно, что эти разговоры и нужны Англии и Франции для каких-то целей. Советскому правительству эти цели неизвестны… Участвовать только в разговорах о пакте, целей которых СССР не знает, Советское правительство не намерено… Если правительства Франции и Англии видят в таких разговорах какой-либо интерес для себя, то они могут вести их с другими партнёрами» [477].
Такой наглый тон не предвещал ничего благоприятного для дальнейших переговоров. Не слишком обнадёживающим было и первое публичное выступление Молотова в качестве наркома иностранных дел — доклад о международном положении и внешней политике СССР на сессии Верховного Совета 31 мая. В этом докладе Молотов, с одной стороны, подчёркивал, что «наши задачи в современной международной политике… идут по линии интересов других неагрессивных стран. Они заключаются в том, чтобы остановить дальнейшее развитие агрессии и для этого создать надёжный и эффективный оборонительный фронт неагрессивных держав». С другой стороны, как бы протягивая руку Гитлеру и Муссолини, Молотов утверждал: «Ведя переговоры с Англией и Францией, мы вовсе не считаем необходимым отказываться от деловых связей с такими странами, как Германия и Италия».
В своём докладе Молотов обвинил Англию и Францию в нарушении «принципа взаимности и равных обязанностей» на том основании, что эти страны не хотят распространять свои гарантии на Эстонию, Латвию и Финляндию, если последние «могут оказаться не в силах отстоять свой нейтралитет в случае нападения агрессоров» [478].
В западной печати доклад Молотова вызвал разноречивые отклики. Английские и французские газеты отмечали, что этот доклад порождает разочарование. В то время как в Лондоне и Париже ждали, что Молотов возвестит о заключении в скором времени тройственного военного союза, он сделал основной упор на разногласиях в позициях сторон. Английская «Манчестер гардиан» писала, что «западные государства всё более и более приближались к русской точке зрения, тогда как русские со своей стороны мало делали для того, чтобы пойти навстречу западным державам». Особое недоумение и тревогу на Западе вызывало то обстоятельство, что советская сторона требовала вступления трёх стран (СССР, Англии и Франции) в войну, даже если Прибалтийские страны откажутся обратиться с просьбой о помощи к Советскому Союзу. В отклике французской газеты «Бюлтен котидьен» указывалось, что гарантии Прибалтийским государствам «могли бы стать по сути дела простым разрешением на вступление советских войск в Прибалтику» [479].
Иной характер носили отклики на доклад в фашистских и полуфашистских странах. Болгарская реакционная печать с удовлетворением отмечала, что «в последнее время Россия — это государство, которого ищут и которое ставит свои условия… Россия молчала, но стоило ей только чихнуть, и это почувствовал весь мир» [480]. Итальянский официоз «Джорнале Италия», усматривая в речи Молотова недоброжелательное отношение к демократическим державам, писал: «Какова бы ни была политика альянса западных держав с Советской Россией, она никогда не будет базироваться на внутреннем родстве интересов. И этого англичанам не изменить, сколько бы они с шапкой в руках ни стояли в прихожей у Молотова» [481].