Мировая революция и мировая война
Шрифт:
Тем временем произошли определённые сдвиги в переговорах Советского Союза с Францией и Англией. В конце июля был утверждён состав военных миссий Англии и Франции, направляемых для переговоров в Москву. Главой английской делегации был назначен адмирал Дракс, главой французской — генерал Думенк. Осведомлённое, по-видимому, о тайных переговорах между СССР и Германией, английское правительство в секретных инструкциях Драксу предписывало «всегда иметь в виду возможность советско-германского сговора, а переговоры вести как можно медленнее, чтобы выиграть время» [512]. Выражением той же медлительности было решение отправить англо-французскую миссию в Москву не самолётом, а пароходом. В обстановке, когда дело решали не недели, а дни, этот шаг сыграл на руку советско-германским поискам «взаимопонимания» [513].
По-иному вели себя гитлеровские дипломаты, стремившиеся интенсифицировать и динамизировать переговорный процесс.
2 августа в переговоры включился Риббентроп, который в беседе с Астаховым бросил ряд пренебрежительных замечаний по адресу «западноевропейских демократий» и сказал, что «разговаривать с русскими немцам, несмотря на всю разницу идеологий, было бы легче, чем с англичанами и французами» [515]. В телеграмме Шуленбургу, излагавшей содержание беседы, Риббентроп писал, что он дал понять Астахову: «в международной политике наша тактика иная, чем у демократических держав. Мы привыкли строить на солидной основе, нам не нужно принимать во внимание колеблющееся общественное мнение». Думается, что столь же откровенное, сколь и циничное замечание о «преимуществах» тоталитарного режима могло привлечь внимание Сталина и стать для него ещё одним аргументом в пользу сближения с Германией.
В беседе с Астаховым Риббентроп заявил, что тон немецкой прессы по отношению к СССР за последние полгода стал существенно иным, и вслед за этим заметил, что улучшение отношений между Германией и Советским Союзом вполне возможно, если у советской стороны имеется такое желание. Далее он повторил формулу, согласно которой от Балтийского до Чёрного моря нет таких проблем, которые «нельзя было бы разрешить между нами» и «слегка намекнул о возможности договориться с Россией о судьбе Польши» [516]. Наконец, Риббентроп подчеркнул, что «в СССР за последние годы усиливается национальное начало за счёт интернационального и… это, естественно, благоприятствует сближению СССР и Германии. Резко национальный принцип, положенный в основу политики фюрера, перестает в этом случае быть диаметрально противоположным политике СССР. Это вопрос, который наиболее интересует фюрера» [517].
На следующий день Шуленбург изложил Молотову основные аргументы, выдвинутые в беседах Шнурре и Риббентропа с Астаховым, добавив, что Германия хочет добиться «освежения существующих или создания новых политических соглашений» и «примирения обоюдных интересов» [518]. По словам Шуленбурга, в этой беседе Молотов «отбросил свою обычную сдержанность и казался необычайно открытым». Спустя несколько дней Шуленбург сообщил в германский МИД, что, по имеющимся у него сведениям, на всём протяжении англо-франко-советских переговоров «Молотов был неподвижен, как бревно. Он едва открывал рот и если открывал его, то лишь для того, чтобы коротко заметить: „Ваши заявления не кажутся мне вполне удовлетворительными“». К этому Шуленбург добавлял, что Молотов «был совсем другим с Хильгером и со мной в последний раз: очень общительным и любезным». 14 августа Шуленбург в письме Вейцзекеру вновь коснулся своих отношений с Молотовым: «Этот необыкновенный человек с трудным характером теперь уже привык ко мне и в разговорах со мной отбрасывает в значительной мере свою сдержанность, которую он всюду и всегда проявляет» [519].
3 августа Шнурре вновь пригласил Астахова, чтобы «уточнить и дополнить вчерашний разговор». Он предложил наметить конкретный круг вопросов, которые следует рассмотреть на советско-германских переговорах, а затем приступить к таким переговорам в Берлине, поскольку «ими непосредственно интересуются Риббентроп и Гитлер». Спустя несколько дней Астахов в телеграмме, отправленной в Москву, подробно описывал предложения о разграничении «сферы интересов», изложенные немцами. «Немцы желают создать у нас впечатление, что готовы были бы объявить свою незаинтересованность (по крайней мере, политическую) к судьбе прибалтов (кроме Литвы), Бессарабии, русской Польши (с изменениями в пользу немцев) и отмежеваться от аспирации на Украину. За это они желали бы иметь от нас подтверждение нашей незаинтересованности к судьбе Данцига, а также бывшей германской Польши (быть может, с прибавкой по линии Варты или даже Вислы) и (в порядке дискуссии) Галиции. Разговоры подобного рода в представлениях немцев, очевидно, мыслимы лишь на базе отсутствия англо-франко-советского
В сообщении Астахова говорилось и о том, что немцы «пытаются даже проложить „идеологический“ мостик, напоминая, что они тоже „социалисты“, что они „против капитализма“ и т. п.» [520].
7 августа Сталин получил донесение разведки, из которого стали ясны причины поспешности германской стороны, касающейся переговоров. В донесении говорилось, что «развёртывание немецких войск против Польши и концентрация необходимых средств будут закончены между 15 и 20 августа, и начиная с 20 августа следует считаться с началом военной акции против Польши» [521].
В советской исторической литературе фигурирует версия о некоем заседании Политбюро, якобы состоявшемся 11 августа, на котором будто бы было принято решение о советско-германских переговорах. Эта версия ведёт начало от доклада Яковлева, где утверждалось: «11 августа 1939 года положение рассматривалось в Политбюро ЦК ВКП(б). Не без учёта сведений о попытках Гитлера восстановить непосредственную связь с Чемберленом и пессимистических предсказаний касательно московских военных переговоров было признано целесообразным вступить в официальное обсуждение поднятых немцами вопросов, о чём известить Берлин» [522].
В дальнейшем будет показано, что версия о «заседании Политбюро» является одной из выдумок Яковлева. Что же касается «пессимистических предсказаний» (чьих?), то отмечу лишь, что московские военные переговоры открылись 12 августа, и поведение на них англо-французской делегации не давало оснований для пессимизма в отношении позиции этих предполагаемых союзников СССР. Напротив, именно у западных миссий мог возникнуть пессимизм относительно позиции советской стороны. Уже в первый день переговоров глава советской военной миссии Ворошилов в ультимативном тоне потребовал от своих партнёров осуществить нажим на Польшу и Румынию с тем, чтобы правительства этих стран в случае обращённой против них германской агрессии согласились пропустить советские войска через свою территорию для их соприкосновения с немецкими войсками. Не имевшие чёткого ответа от своих правительств на вопрос о позиции правительств Польши и Румынии, Дракс и Думенк 13 августа перешли к подробному описанию состояния вооружённых сил своих стран и их предполагаемых действий в случае германской агрессии. Однако на утреннем заседании 14 августа Ворошилов отказался приступить к ответному изложению информации о Красной Армии, уделив всё заседание настойчивым требованиям ответить на всё тот же вопрос. В конце заседания он зачитал заявление, в котором говорилось: «Советская военная миссия считает, что без положительного разрешения этого вопроса всё начатое предприятие о заключении военной конвенции между Англией, Францией и СССР, по её мнению, заранее обречено на неуспех. Поэтому военная миссия Советского Союза не может по совести рекомендовать своему правительству принять участие в предприятии, явно обречённом на провал» [523]. Во время этого заседания Ворошилов не преминул намекнуть, что Советский Союз в случае нападения на него Германии с успехом обойдется и без помощи союзников. В ответ на слова Думенка о том, что советская западная граница — «это тот фронт, которого немцы не должны перейти ни в коем случае», он хвастливо заявил: «Это „фронт“, который… можете быть уверены, г-н генерал, фашисты никогда не перейдут, договоримся мы с Вами или нет» [524].
Пресловутый вопрос о пропуске войск через территорию Польши на протяжении многих лет рассматривался советскими и зарубежными историками как причина срыва тройственных переговоров. В действительности этот вопрос не имел столь решающего значения для успеха переговоров. Конечно, польское правительство, зараженное ярым антисоветизмом, проявило крайнюю неосмотрительность в отношении собственной безопасности, отказываясь удовлетворить это требование Советского Союза. Но даже если бы такой отказ действовал и после подписания тройственной военной конвенции, он не мог существенно помешать делу обороны СССР. Если бы Советский Союз не нанёс удара в спину Польше, она могла бы продержаться более длительное время, на протяжении которого (даже если бы Польша после первых поражений не попросила СССР о вводе его войск на свою территорию) Советский Союз мог бы провести мобилизацию, сосредоточить необходимое количество войск на своей западной границе и привести их в полную боевую готовность. Во всяком случае Советская армия оказалась бы в намного более выгодном стратегическом положении, чем в июне 1941 года.