Миры Артура Гордона Пима. Антология

Лавкрафт Говард Филлипс

Вскоре после этого я впал в состояние частичного бесчувствия, в продолжение которого самые приятственные образы проплывали в моем воображении: такие как зеленые деревья, волнообразные равнины, покрытые спелыми колосьями, проходящие хороводом танцующие девушки, отряды кавалерии и другие фантазии. Я теперь припоминаю, что во всем, проходившем перед оком моего духа, движение было представлением господствующим. Таким образом мне никогда не чудился какой-нибудь неподвижный предмет, вроде дома, или горы, или чего-нибудь подобного, но ветряные мельницы, корабли, большие птицы, воздушные шары, всадники, повозки, мчащиеся бешено, и подобные этому движущиеся предметы представали в бесконечной смене. Когда я очнулся от этого состояния, солнце, насколько я мог приметить, стояло высоко над горизонтом. Для меня было величайшей трудностью восстановить в памяти различные обстоятельства, связанные с моим положением, и в течение некоторого времени я пребывал в твердом убеждении, что еще нахожусь в трюме брига около ящика и что тело Паркера было телом Тигра.

Когда, наконец, я вполне пришел в себя, я увидел, что дул лишь умеренный ветерок и море было сравнительно спокойно, так что заливало лишь среднюю часть корабля. Левая моя рука высвободилась из перевязи, и около локтя был сильный порез; правая рука совершенно

онемела, и кисть ее, а также и вся рука чудовищно вспухли от давления веревки, которая пригнетала руку от плеча вниз. Меня очень мучила также другая веревка, проходившая вокруг поясницы и натянутая до нестерпимой степени тугости. Глянув кругом на моих товарищей, я увидел, что Питерс еще был жив, хотя толстая веревка была так туго затянута вокруг его бедер, что он казался разрезанным надвое; когда я шевельнулся, он сделал ко мне слабое движение рукой, указывая на веревку. Август не подавал никаких знаков жизни, был перегнут почти надвое поперек обломка ворота. Паркер заговорил со мной, когда увидел, что я двигаюсь, и спросил, хватит ли у меня силы высвободить его из его положения, и если бы я мог посильно собраться с духом и измыслить способ развязать его, мы еще могли бы спасти наши жизни, а иначе мы все должны погибнуть. Я сказал ему, чтобы он мужался и что я попытаюсь его освободить. Пошарив в кармане панталон, я ухватил складной нож, и после нескольких безуспешных попыток мне наконец удалось его раскрыть. Потом левой рукой я кое-как высвободил правую свою руку из пут и разрезал другие веревки, державшие меня. Попытавшись, однако, сдвинуться с моего места, я увидел, что ноги мне совершенно изменили и что ни встать я не могу, ни двинуть правой рукой в каком-либо направлении. Когда я сообщил об этом Паркеру, он посоветовал мне лежать спокойно несколько минут, держась за ворот левой рукой, чтобы дать таким образом крови время прийти в правильное обращение. Это я и сделал, онемелость тотчас же стала исчезать, и сперва я смог двигать одной ногой, потом другой и вскоре после этого частично овладел правою моею рукою. С большими предосторожностями я пополз к Паркеру, не вставая на ноги, и вскоре обрезал на нем все перевязи; после короткого промежутка к нему также отчасти вернулось обладание членами. Теперь, не теряя времени, мы стали освобождать от веревок Питерса. Веревка сделала глубокий прорез через пояс его шерстяных панталон и через две рубашки и вошла ему в пах, из которого кровь хлынула обильно, когда мы сняли перевязи – не успели мы сдвинуть их, однако, как он заговорил и, казалось, почувствовал мгновенное облегчение, будучи способен двигаться с большею легкостью, чем я или Паркер, – это происходило, без сомнения, от истечения крови.

У нас было мало надежды, что Август придет в себя, ибо он не подавал никаких признаков жизни, но, приблизившись к нему, мы увидали, что он был в обмороке от потери крови, ибо повязки, которые мы наложили на его раненую руку, были сорваны водою; ни одна из веревок, что привязывала его к вороту, не была настолько затянута, чтобы причинить ему смерть. Освободив его от пут и сдвинув с обломка ворота, мы положили его на сухом месте с наветренной стороны, поместив голову несколько ниже, чем тело, и все трое начали поспешно растирать ему руки и ноги. Приблизительно через полчаса он пришел в себя, хотя лишь на следующее утро явил признаки, что узнает каждого из нас и что у него достаточно силы, чтобы говорить. За то время, которое нам понадобилось, чтобы освободиться от пут, сделалось совершенно темно и облака начали сгущаться, так что мы были опять в величайшей тревоге – а вдруг опять подует сильный ветер! В этом случае ничто не могло бы спасти нас от гибели ввиду нашего полного истощения. По счастливой случайности погода продолжала быть хорошей в течение ночи, море спадало каждую минуту, и это заставляло нас надеяться на окончательное наше избавление. Легкий ветерок еще дул с северо-запада, но погода вовсе не была холодна. Август тщательно был привязан к наветренной стороне таким образом, чтобы избегнуть опасности при боковой качке судна соскользнуть за борт, ибо он был еще слишком слаб, чтобы самому держаться за что-нибудь. Для нас самих не представлялось такой надобности. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, поддерживая один другого с помощью порванных веревок вокруг ворота, и измышляли способ ускользнуть из нашего страшного затруднительного положения. Мы извлекли значительное подкрепление из того обстоятельства, что сняли с себя одежду и выжали из нее воду. Когда мы после этого надели ее на себя, она показалась нам чрезвычайно теплой и приятной и в немалой степени послужила к тому, что мы почувствовали себя более сильными. Мы помогли Августу снять одежду, и, после того как выжали ее за него, он испытал то же самое облегчение.

Главными нашими страданиями были теперь муки голода и жажды, и, когда мы размышляли о средствах облегчить их, сердце падало в нас и мы даже начинали жалеть, что ускользнули от менее страшных опасностей моря. Мы старались, однако, утешить друг друга надеждою, что скоро будем подобраны каким-нибудь судном, и ободряли друг друга, убеждая сносить мужественно все злополучия, какие еще нам могут встретиться.

Забрезжило наконец утро четырнадцатого, и погода все продолжала быть тихой и ясной при стойком, но очень легком ветерке с северо-запада; море было теперь совершенно гладкое, и, так как благодаря какой-то причине, определить которую мы не могли, бриг не лежал так сильно на боку, как это было доселе, палуба сравнительно была суха, и мы могли свободно по ней двигаться. Уже более чем три дня и три ночи мы были без питья, и сделалось безусловно необходимым, чтобы мы попытались что-нибудь раздобыть снизу. Так как бриг был совершенно залит водой, мы приступили к этой работе с унынием и лишь с малым чаянием, что нам удастся что-нибудь добыть. Мы сделали некоторого рода драгу, вбив несколько гвоздей, которые выломали из остатков затвора, в два куска дерева. Связав их один поперек другого и прикрепив к концу веревки, мы опустили это сооружение в каюту и волочили его туда и сюда в надежде, что таким образом зацепим что-нибудь, что могло бы быть пригодно для еды или по крайней мере могло бы помочь нам раздобыть ее. Мы провели в этой работе большую часть утра без всякого успеха, ничего не выловив, кроме нескольких одеял, за которые гвозди легко уцеплялись. На самом деле сооружение наше было слишком неуклюже, чтобы можно было предвидеть какой-либо большой успех.

Мы направили теперь наши усилия на бак, но равно напрасно, и были уже готовы отчаяться, как Питерс предложил, чтобы мы закрепили веревку вокруг его тела и дали ему возможность попытаться раздобыть что-нибудь, нырнувши в каюту. Мы приветствовали

это предложение со всем восторгом, какой могла внушить оживающая надежда. Он немедленно начал раздеваться и снял с себя все, кроме панталон; надежная веревка была тщательно закреплена вокруг его поясницы и протянута потом поверх плечей таким образом, чтобы она не могла соскользнуть. Предприятие было чрезвычайно трудно и опасно, ибо мы вряд ли могли надеяться много найти в самой каюте, если там была какая-нибудь провизия, и было необходимо, чтобы ныряльщик, после того как он опустится вниз, сделал поворот направо и прошел под водой на расстояние десяти-двенадцати футов, в узком проходе, к кладовой, и затем вернулся, не переводя дыхания.

Когда все было готово, Питерс спустился в каюту, сойдя вниз по лестнице до тех пор, пока вода не дошла ему до подбородка. После этого он нырнул вниз головой, повернул, ныряя, направо и попытался пробраться к кладовой. Первая его попытка, однако, была совершенно неудачна. Менее чем через полминуты после того, как он спустился вниз, мы почувствовали, что веревка сильно дергается (условный сигнал, указывавший, что он хочет быть поднятым вверх). Соответственно с этим мы тотчас же потянули веревку, но так неосторожно, что очень ушибли его о лестницу. Он не принес с собой ничего и не был в состоянии проникнуть далее чем в очень незначительную часть прохода, благодаря тому что ему оказалось необходимым делать постоянные усилия, чтобы не всплывать вверх к палубе. Когда он выбрался наверх, он был очень обессилен и должен был отдыхать целые четверть часа, прежде чем смог отважиться спуститься опять.

Вторая попытка была еще менее удачной, ибо он оставался так долго под водой, не подавая сигнала, что, встревожившись о нем, мы потянули его, не дожидаясь знака, и увидели, что он был почти при последнем издыхании – как он говорил, он несколько раз дергал веревкой, но мы этого не чувствовали. Это случилось, вероятно, потому, что часть веревки запуталась за перила внизу лестницы. Перила эти на самом деле были такой помехой, что мы решились, если возможно, удалить их, прежде чем продолжать осуществление нашего замысла. Так как у нас не было никаких средств разделаться с ними, кроме как применяя нашу силу, мы все сошли в воду возможно дальше по лестнице, и, после того как соединенными силами потянули их, нам удалось их сломать.

Третья попытка была так же неудачна, как и две первые, и теперь сделалось очевидным, что таким способом ничего не может быть оборудовано без помощи какой-нибудь тяжести, которая могла бы сделать ныряльщика стойким и держать его на полу каюты, в то время как он будет делать розыски.

Долгое время мы напрасно высматривали чего-нибудь, что могло бы ответить такой задаче, но наконец, к великой нашей радости, открыли, что одна из передних буревых цепей настолько расшаталась, что нам не представилось ни малейшей трудности вырвать ее. Прикрепив ее хорошенько к одной из своих щиколок, Питерс спустился теперь в каюту в четвертый раз, и на этот раз ему удалось пробраться до двери кладовой. К невыразимой своей скорби, однако, он нашел ее замкнутой на ключ и вынужден был вернуться, не войдя в нее, ибо при самом большом напряжении он не мог оставаться под водой, доходя до крайности, более чем одну минуту. Положение наше представлялось теперь воистину мрачным, и ни Август, ни я, мы не могли удержаться, чтобы не разразиться слезами, когда мы подумали о целом полчище затруднений, окружавших нас, и о малом вероятии нашего окончательного спасения. Но эта слабость не была длительной. Бросившись на колени, мы обратились к Богу, умоляя его о помощи в этих многих опасностях, осаждающих нас, и встали с обновленной надеждой и силой, чтобы подумать, что может быть еще сделано в пределах чисто смертных возможностей для достижения нашего освобождения.

Глава десятая

Вскоре после этого случилось некоторое событие, на которое я склонен смотреть как на способное внушить самое напряженное волнение, столь преисполненное крайностью сначала восторга и потом ужаса, что оно превосходит силой впечатления любой из тысячи случаев, каковые приключились со мной за девять долгих лет, заполненных происшествиями самого поразительного и, во многих случаях, самого непостижного и непостижимого характера. Мы лежали на палубе около лестницы к главной каюте и обсуждали возможности, как бы нам все-таки проложить путь к кладовой, как вдруг, глянув на Августа, который лежал лицом ко мне, я увидал, что в одно мгновение он смертельно побледнел и что губы его дрожат самым странным и необъяснимым образом. Сильно встревоженный, я заговорил с ним, но он ничего не ответил, и я начал думать, что его внезапно захватило нездоровье, как вдруг заметил в эту минуту, что глаза его пристально устремлены по видимости на какой-то предмет, находившийся сзади меня. Я повернул голову и никогда в жизни не забуду ту исступленную радость, которая затрепетала в каждой частице моего тела, когда я увидел, что на нас плывет большой бриг, не дальше чем в двух от нас милях. Я так вскочил, как если бы пуля из мушкета внезапно пронзила мое сердце; и, простирая руки по направлению к кораблю, стоял, недвижный, будучи не в состоянии произнести ни одного звука. Питерс и Паркер равным образом были взволнованы, хотя по-разному. Первый заплясал по палубе как сумасшедший, произнося самый необычайный вздор, перемешанный с воплями и проклятиями, в то время как другой разразился слезами и несколько минут продолжал плакать, как дитя.

Судно, представшее перед нами, было большим двуснастным бригом голландской стройки, оно было выкрашено в черный цвет с мишурно раззолоченной фигурой на носовой части. Корабль этот очевидно видел и ведал непогоду, и мы предположили, что он сильно пострадал от бури, которая оказалась столь злополучной для нас самих, ибо верхушка передней мачты у него была обломана, а равно и некоторые из укреплений с правой стороны. Когда мы впервые его увидели, он был, как я уже сказал, на расстоянии около двух миль от нас и под ветром, идя прямо на нас. Ветерок был очень легкий, и что нас главным образом удивило, это что на нем не было натянуто никаких других парусов, кроме переднего паруса и главного паруса с развевающимся кливером – треугольный парус спереди. Он подходил, конечно, очень медленно, и наше нетерпение возрастало до безумия. То, что он шел неуклюже, было также замечено всеми нами, даже при нашей возбужденности. Он так сильно рыскал, что раза два мы сочли невозможным, что он видел нас, или мы воображали, что, увидев нас и не заметив никого на борту, он готовился повернуть в другую сторону и держать путь в ином направлении. При каждом таком случае мы пронзительно кричали и вопили во все горло, неведомый корабль на мгновение, казалось, менял свое намерение и снова направлял к нам путь – это странное поведение повторялось и два, и три раза, так что наконец мы ничего иного не могли подумать, кроме того что рулевой, верно, пьян.