Миры под лезвием секиры
Шрифт:
— А ты ее доить умеешь?
— Не подоим, так прирежем.
— Это, братец вы мой, уголовное дело. Сами знаете.
— Да пошел ты, законник…
Так, заглядывая во все дома подряд, они добрели до центра деревушки, где располагалось одно-единственное более или менее приличное здание — двухэтажное, с узорными решетками на окнах, крытое чем-то похожим на черепицу. Двор дома был обнесен глухим каменным забором, из-за которого и раздавалось коровье мычание.
Лейтенант тронул железную калитку, и та со скрипом
— настоящие волкодавы. Смыков едва успел втащить своего спутника обратно и захлопнуть калитку.
— Вот и попили молочка, — сказал он разочарованно.
— А ты анекдот про корейца, который на границе собаководом служил, знаешь?
— поинтересовался лейтенант, задумчиво поглаживая кобуру. — А корейцы люди культурные, в правильном питании толк понимают.
— Вы это, братец мой, бросьте, — отрезал Смыков. — Нельзя так низко опускаться. Особенно в чужой стране.
Собаки захлебывались от злого вожделения и разве что прутья калитки не грызли. Казалось, они понимают, о чем говорят люди.
Внезапно кто-то позвал собак, и они исчезли с той же быстротой, с какой до этого появились. К калитке приблизилась хрупкая женщина, одетая в черные длинные одежды — даже носки туфель не было видно. На смуглом цыганском лице горели глаза, выражение которых сразу смутило Смыкова.
Она спросила что-то на чужом языке, и он, как ни странно, понял ее. Женщина поинтересовалась, христиане ли они.
— Си, синьора, — машинально ответил Смыков.
— Перекрестись.
Смыков не раз видел, как крестятся верующие на Кубе, и довольно правдоподобно воспроизвел этот жест.
— Войдите, — сказала женщина.
Ее испанская речь сильно отличалась от той, к которой привык Смыков, но была понятна почти в такой же степени, как современному россиянину понятен церковно-славянский язык.
Ни разу не обернувшись, женщина провела их в дом и усадила за стол в просторной, чисто побеленной комнате, единственным украшением которой было черное дубовое распятие на стене.
— Вы чужестранцы? — спросила она.
— Да, — ответил Смыков. — Но вам не следует нас бояться.
— Недавно здесь побывали чужестранцы, непохожие на вас. Они убили пастухов и угнали наши стада. Падре сказал, что это слуги лукавого. Они не понимают нашего языка, не умеют креститься и питаются сырым мясом своих коней.
Лейтенант, ни слова не понимавший в их разговоре, каким-то чудом догадался, что речь идет о еде, и стал тыкать пальцем в свою широко открытую пасть.
— Жрать, мадам! Эссен! Ай увонт ит!
— Вы голодны? — спросила женщина.
— Немного, — засмущался Смыков.
Она кивнула, удалилась в соседнюю комнату и спустя пару минут вернулась с подносом в руках. Угощение состояло из кисловатого красного вина, хлеба, овечьего сыра и дюжины сырых
— Я не готовлю себе горячую пищу, — сказала женщина, словно извиняясь.
— Почему? — задавая этот вполне невинный вопрос, Смыков не знал, что именно он и сгубит его.
— Я усмиряю свою плоть, сеньор чужестранец. — Женщина потупила глаза. — На меня наложена епитимья.
— Какой же грех вы замаливаете, сеньора? — галантно поинтересовался он.
— Прелюбодеяние, — едва слышно ответила женщина. — Падре грозится, что, если я буду упорствовать в этом грехе, он передаст меня в руки святой инквизиции.
— А вы… упорствуете? — чувствуя в ушах хмельной звон, а в паху сладкий зуд, прошептал Смыков.
— Увы, — печально призналась женщина. — Не помогает ни власяница, ни самобичевание. Наверное, в меня вселился бес похоти. Все говорят, что я кончу жизнь на костре.
— Подождите… — здравый смысл еще не до конца покинул Смыкова. — Костер, инквизиция… В какой стране мы находимся?
— В Кастилии, сеньор чужестранец.
— А какой нынче год? — жуткая догадка промелькнула в его голове.
— Не знаю. Я неграмотная.
— А кто сейчас у вас король?
— Раньше мы молились за дона Хуана… Это имя ровным счетом ничего не говорило Смыкову, в учебе делавшему главный упор на диамат и научный коммунизм, а вовсе не на историю. Ощущая себя человеком, с завязанными глазами ступившим на канат, он успел еще задать несколько вопросов.
— Куда подевались ваши люди?
— Бежали в город, под защиту пушек.
— А вы почему остались?
— Моя жизнь ничего не стоит в сравнении с имуществом падре. Если я сохраню его, мне обещано прощение всех грехов, как прошлых, так и будущих.
— Так, значит, вы служите у падре?
— С детских лет, сеньор чужестранец. Я сирота.
— И давно вас искушает бес похоти?
— С тех пор, как я помню себя.
— А сам падре не пробовал изгнать беса?
— Неоднократно, сеньор чужестранец, — с детской наивностью ответила она. — Раньше ему даже удавалось утихомирить проклятого на денек-другой. Но теперь падре одряхлел и утратил телесную силу. А другие мужчины только еще больше раззадоривают беса. Ах, я несчастная…
Лейтенант, не преминувший воспользоваться тем, что напарник отвлекся, быстро расправился с угощением и теперь сгребал в ладонь крошки со стола.
— Ты, Смыков, кончай, — сказал он, сыто рыгнув. — Разболтался не по делу… Трогаться пора. Попросим припасов в дорогу и уходим.
— Что? — рассеянно переспросил Смыков. — Ты один иди… Скажешь там, дескать, я задержался… Дня на три… Я прошлый отпуск не догулял. Мне положено…
— Ну и оставайся, бабник! — Лейтенант вскочил. — Черт с тобой! Вспомнишь меня, когда на костер голым задом сядешь! А начальству я всю правду расскажу! Как ты из-за юбки о службе забыл!