Миры Роджера Желязны. Том 10
Шрифт:
— Верно.
— Тогда остается Хасан.
— Снова верно.
— А Хасан есть Хасан. Что ты сделаешь?
— Почему бы не выдать ему его документы прямо сейчас? Это избавило бы меня от лишних хлопот.
— Я не сделаю этого.
— Так я и думал.
Она снова взглянула на меня. Глаза ее увлажнились, но в голосе ее и лице не произошло никаких изменений.
— Если окажется, что ты был прав, а мы нет, — сказала она, — то я буду чувствовать себя виноватой.
— Я тоже, — произнес я. — Очень.
В ту ночь я дремал рядом с Миштиго, чтобы его нельзя было достать ножом, но все было спокойно, ничего подозрительного. Утро тоже прошло без каких-либо событий, как и большая часть дня.
— Миштиго, — сказал я, когда мы остановились, чтобы сфотографировать холмы, — почему бы вам не отправиться домой? Обратно на Тайлер. Еще куда-нибудь. Подальше отсюда. И написать книгу про что-нибудь другое. Чем ближе мы к, населенным местам, тем меньше у меня возможности вас защищать.
— Вы дали мне автоматическое оружие, помните? — сказал веганец. Правой рукой он изобразил стрельбу.
— Прекрасно, только я бы на вашем месте еще потренировался.
— Вон там вроде коза стоит у нижней ветви дерева, я не ошибаюсь?
— Верно. Они любят лакомиться маленькими зелеными побегами на ветках.
— Я хочу сделать такой снимок. Это, кажется, олива?
— Да.
— Я должен знать, как назвать этот снимок. «Коза, поедающая зеленые побеги дерева оливы», — наговорил он своему диктофону. — Вот какая будет подпись.
— Великолепно. Снимайте, пока не поздно. Если бы он только не был таким необщительным, таким отчужденным, таким безразличным к своему благополучию… Я его ненавидел. Я не мог его понять. Он всегда молчал, раскрывая рот только в том случае, когда ему требовалась какая-нибудь информация или чтобы ответить на вопрос. Отвечал же он или немногословно, или уклончиво, или оскорбительно, или все зараз. Он был самодовольным, чванливым, голубым и очень властным. Это и вправду заставляло меня размышлять о вкладе Штиго-генов в область философии, филантропии и просвещенной журналистики. Он мне не нравился, вот и все.
Но в тот вечер я поговорил с Хасаном, после того как целый день не спускал с него глаза (голубого).
Он сидел у огня, напоминая своим видом набросок Делакруа. Эллен и Дос Сантос сидели поблизости, пили кофе, так что я освежил в памяти свой арабский и подошел.
— Мое почтение.
— Мое почтение.
— Сегодня ты не делал попыток меня убить.
— Не делал.
— Может, завтра? Он пожал плечами.
— Хасан, посмотри мне в глаза. Он посмотрел.
— Тебя наняли для убийства голубого. Он снова пожал плечами.
— Тебе нет нужды ни отрицать, ни соглашаться. Я и так знаю. Я не могу тебе этого позволить. Верни деньги, которые заплатил тебе Дос Сантос, и иди своей дорогой. Наутро я могу дать тебе скиммер. Он доставит тебя туда, куда ты только захочешь.
— Мне и здесь хорошо, Караги.
— Тебе сразу же станет плохо, если с голубым что-нибудь случится.
— Я просто телохранитель, Караги.
— Нет, Хасан. Ты сын страдающего диспепсией верблюда.
— Что такое «диспепсия», Караги?
— Я не знаю, как это по-арабски, а ты не знаешь, как по-гречески. Подожди, я подберу другое оскорбление… Ты подлый трус, трупоед, бандит с большой дороги, потому что ты шакал и придурок.
— Возможно, это так, Караги. Мне на роду написано, говорил отец, что с меня сначала кожу снимут живьем, а потом четвертуют.
— За что это?
— Я был неуважителен к Бесу.
— Да ну?
— Поверь. Те, для кого ты вчера играл, они тоже были бесами? У них рога, копыта…
— Нет, они не бесы. Они дети Горючих Мест, рожденные от несчастных родителей, которые бросили их на верную смерть в дикой природе. А они живут, потому что дикая природа — это их настоящий дом.
— Ай-яй! Я-то надеялся, что они бесы. Я все-таки думаю, что это они, потому что один из них улыбался мне, когда я молился о прощении.
— Прощении? За что?
Во взгляде его отразилось что-то очень далекое.
— Мой отец был очень хорошим, добрым и набожным человеком, — сказал он. — Он поклонялся Малаки-Таузу, кого темные и отсталые шииты (тут он сплюнул) называют Иблис, или Шайтан, или Сатана, и всегда отдавал дань уважения Аллаху и всем остальным из Санджака. Он был хорошо известен благодаря своему благочестию и многим своим добродетелям. Я его любил, но во мне, мальчике, уже сидел чертенок. Я был атеистом. Я не верил в Беса. Я был дитя греха, и я достал мертвого цыпленка, и водрузил его на палку, и назвал его Ангел-Павлин, и издевался над ним, бросая в него камни и выдергивая из него перья. Отец выпорол меня тогда, прямо на улице, и сказал, что мне на роду написано, чтобы за мое богохульство с меня заживо сняли кожу и четвертовали. Он велел мне идти на гору Санджар и молиться о прощении, и я пошел туда, но во мне так и сидел чертенок, несмотря на порку, и на самом деле я не верил тому, чему молился. Теперь, когда я много старше, тот чертенок исчез, но ушел также и мой отец — давным-давно — и я не могу ему сказать: «Прости, что я издевался над Ангелом-Павлином». Чем старше я становлюсь, тем больше чувствую потребность в религии. Я надеюсь, что Бес, многомудрый и всемилостивый, понимает это и прощает меня.
— Да, Хасан, — сказал я, — тебя и в самом деле очень трудно оскорбить. Но предупреждаю — чтобы у голубого и волосок с головы не упал.
— Я всего-навсего простой телохранитель.
— Ха! Скорей ты змей, ядовитый и коварный. Подлый и вероломный. Порочный к тому же.
— Нет, Караги. Благодарю тебя, но это не так. Свои обязанности я всегда исполняю с гордостью. Вот закон, по которому я живу. Кроме того, ты не можешь меня так оскорбить, чтобы я вызвал тебя на дуэль, дав тебе возможность использовать на выбор то ли кинжалы, то ли сабли, то ли голые руки. Нет. Меня нельзя обидеть.
— Тогда запомни, — сказал я ему, — твой первый шаг к веганцу будет твоим последним.
— Если только так написано, Караги…
— И называй меня Конрад.
Я зашагал прочь. С плохими мыслями.
Все мы были живы и здоровы и на следующий день, когда, свернув лагерь, двинулись дальше и прошли около восьми километров, прежде чем случилась следующая остановка.
— Кажется, где-то ребенок плачет, — сказал Фил.
— Ты прав.