Миры Роджера Желязны. Том 28
Шрифт:
— И употреблю еще, пока могу говорить! — воскликнул человек. — Тебя создавали не для того, что ты творишь! Человек — не машина! Он построил тебя, и…
Он схватился за горло — его вокодер отключился. Человек закрыл полуметаллическое лицо когтями и упал на колени.
— Во-первых, — проговорил АНУ, — человек не строил меня. Я существовал всегда. Неэффективные люди не могли бы достичь такого совершенства конструкции. Я оказал милосердие вашему виду, включив его в свой конвейер. Я продлил вашу жизнь. Я улучшил ваш дизайн. Протестовали очень немногие,
Человек поднялся на ноги. Руки его опустились, он мрачно глянул на сияющую панель.
— Ты не мог написать все эти стихотворения, — раздался мерный глас. — Скажи, зачем и как ты делал то, что делал?
— Зачем? — повторил человек, вспоминая. — Как?
Это случилось столетия назад, в разрушенном ныне Византийском зале, где человек слышал последнюю музыку Земли. В этом панельном бетонном здании размещалась Птица.
Птицей назывался последний музыкальный инструмент, построенный АНУ. Тысячи золотых глаз таились в роскошных изгибах ее хвоста, и червоное тело сотрясалось в скорби златогласых пророчеств. Когда АНУ строил ее, сопротивление было сильнее, и слова «отдых» и «искусство» еще не потеряли смысла.
Человек был на последнем концерте Птицы и участвовал в последовавшем мятеже, который обошелся ему в добрую часть левой лобной доли. Двумя днями позже Птицу разобрали. Медик сказал ему как-то, что одно из ярких перьев вставлено ему в запястье, а другое — в позвоночник, и человека порой радовало, что он носит в себе часть Птицы.
А потом, ночью, на поясной станции, ему явился целый человек.
Полностью людей редко можно было встретить. Иных и вовсе было не отличить от автоматических слуг АНУ.
Почти у каждого из живущих имелись сменные, конвейерные части, и чем старше становился человек, тем меньше людского в нем оставалось.
Но незнакомец был цел и очень стар. В глазах его были выносные хрусталики, очень толстые, на плечах — нефункциональный кусок темной ткани, а на шее — широкая черная лента. Он носил что-то вроде рваной рубашки, коротковатые штаны, черную, мятую головокрышку и опирался на незаконный протез — трость с золотым набалдашником. Седые волосы окаймляли хребты скул, и полыхали запавшие глаза.
— Кто ты? — спросил человек.
— Часть природы, — ответил пришелец. — Когда-то я был Уильямом Батлером Йетсом, а потом — золотой птицей, вынужденной петь в жалкой пародии на предсказанную мной Византию.
— Я не понимаю.
— Ныне я поднимаюсь ввысь, но часть меня живет — в твоем запястье, в твоем хребте. Ты вспомнишь мою песню, когда песни запретят. Ты будешь говорить, когда вокруг будет сталь, и ты, или часть тебя, воскресишь золотой век Земли.
И призрак исчез.
Но все чаще стали являться перед человеком печальные глаза, и во сне он слышал дрожащий голос. Он начал вспоминать то, о чем не знал — как стихи, которые царапал на стенах.
— Я должен писать их, — сказал он. — Я не знаю почему. Они приходят мне в голову, и я хочу поделиться ими, показать остальным. Я не Уильям Батлер Йетс, но я подписываю его именем созданные им стихи. Остальные — нет.
— Ты написал строки, — заметил АНУ, — которые можно воспринять либо как критику, либо как похвалу биомеханическому процессу. — И бесстрастный голос процитировал:
— «Выньте цилиндры из почек моих, Выньте контакты из сердца, Вырежьте балку, что вместо хребта, — У машины есть лучшее место».
— Поясни значение, — потребовала машина. — От твоего ответа зависит многое.
— Я и сам не знаю, — ответил человек. — Просто в голову пришло. Я не знаю даже, кто их пишет…
— Тогда приговор окончателен, — произнесло Автоматическое Наблюдательное Устройство. — Ты будешь подвергнут действию газа, разрушающего нервную систему. Остальные части твоего тела подвергнутся вторичному использованию. У тебя есть последнее слово?
— Да, — ответил человек, цепляясь за воздух когтистыми пальцами. — Ты говоришь, что я лишен души. Ты говоришь, что, разобранный, я принесу больше пользы. Но я утверждаю, что наделен душой и она живет во мне, в моей плоти и в моем металле! Разбери меня на части, и рано или поздно эти части окажутся в тебе. И в тот день ты остановишься, машина! Луне растущей я молюсь, чтоб этот день настал скорее! Луной растущей я клянусь, молю я ночь, чтоб… — Голос его оборвался.
— Презрен, — донеслось из динамика. — Ты — бесполезная единица.
Панель померкла. Роботы-охранники вкатились в цветной круг, где стоял человек. Они протащили его по коридору, втолкнули в комнату, где смерть сочилась из стен. Голосовой механизм его включился вновь, но говорить было не с кем.
— У меня будет имя! — крикнул он охранникам, когда те швырнули его в комнату. Но они не услышали.
Дверь захлопнулась. Человек ткнул острыми когтями в мягкую плоть бедра. Задыхаясь, он нацарапал кровью на своей последней стене:
ОТ ТЕБЯ Я НЕ ОТСТАНУ:
БУДЬ РЫЧАГ Я — В ГЛОТКЕ ВСТАНУ,
ГАЙКОЮ — В КИШКАХ ЗАСТРЯНУ.
Ибо это есть царствие мое
Акт I
«Как далеки чертоги тьмы…»
«На расстоянии звезд, — подумал он, — и в десяти шагах отсюда».
«Как далеки теперь люди…»
Он молча согласился.
«Но нелюди рядом с тобой».
Он кивнул.
«Ты все еще на Земле и поэтому смешон».