Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств
Шрифт:
— Леший-то, — принялся объяснять Колченог, — это лесной человек одичавший, который из деревни ушел и сам по себе живет. У него с лесом свои отношения, а с людьми почти никаких и нет. Он почище чудаков будет — не только прирасти к дереву может, а и превратиться в дерево, или в пень трухлявый, или в кучу листьев прошлогодних, с иголками перемешанных, а потом обратно в человека, то есть в лешего. Какой он человек? Не человек он уже вовсе, существо лесное. Наверное, про лес он все знает, а про людей вряд ли. Неинтересны ему люди. Поэтому и говорят: леший знает — бо он знает то, что нам неведомо,
— А ты откуда знаешь? — хмыкнула Нава. — Сам, что ль, из леших?
— Если б сам, то ты со мной сейчас бы шутки не шутила… Народ сказывал, а народ по крохам знание собирает: один — кроху, другой — крошечку, так и получается, что человек не знает, а народ знает… А ты что так лешим заинтересовался?
— Да слово знакомым показалось, только то, что ты про него рассказал, совсем не про него. Не про это слово. Что-то оно для меня другое значило, а что… леший знает, — хмыкнул я.
— Пойдем к моему одежному дереву, — предложила мне Нава, когда я уже почти свободно научился передвигаться с палкой.
И мы нанесли визиты всем деревенским уважаемым семьям, где Нава радостно объявляла, что я ее муж, а она моя жена. Мне не жалко, хотя я не совсем четко понимал, что она под этим статусом понимает. Спали мы на разных лежанках.
— И ты научишь меня выращивать одежду? — обрадовался я.
— Попробую, — пообещала Нава. — Меня мама научила, а я тебя научу. Твоя мама не учила тебя выращивать одежду?
— Я не помню, — честно признался я. — Я не помню свою маму и не помню, чему она меня учила.
— Тогда я буду тебе не только женой, но и мамой, — обрадовалась Нава.
«А кто же мне будет дочкой?» — спросил я про себя.
Мне почему-то больше всего нравилось мысленно называть ее дочкой. Но вслух я это слово произносить не решался, понимая, что оно ее расстроит. Он хотела быть женой, а не дочкой. Да и то верно, что отец из меня никудышный, — это она нянчится со мной, как с малым ребенком. Мамуля…
И мы пошли. Наш дом был крайним в деревне, дальше начинался лес. Впрочем, он и в деревне начинался, но его время от времени отпихивали, заливая траву травобоем, чтобы можно было относительно свободно передвигаться от дома к дому и особенно когда устраивали общие собрания на площади, то есть на большой поляне, свободной от кустов и деревьев. Правда, кроны их все равно сходились над ней куполом, и солнцу в безветренную погоду было трудновато пробиться.
Мы пошли в сторону от деревни. Нава торила тропинку, ориентируясь по своим особым приметам.
— Ты запоминай, запоминай! — требовала она. — Как от дому отошел, сразу идешь вот к этой старой ели, видишь, какой у нее ствол изогнутый? У елей так редко бывает, поэтому легко запомнить.
Я и запомнил, кажется.
— А от ели в левую сторону, ну, в которой сердце стукотится, во-он к тому дубу коренастому. Ты на другие деревья-то не обращай внимания, а только на те, что я тебе показываю, а то в голове все перепутается.
— А чего это они? — опешил я, увидев, как чуть сбоку от траектории нашего маршрута три дерева неопределенной породы (я вообще
— Я ж говорю, не отвлекайся, — возмутилась проводница. — Голова кругом пойдет… Это прыгающие деревья, прыгать собрались, да передумали. Она не любят, когда за ними наблюдают. Осторожные. Ведь такое дерево, пока оно не укоренится, легко свалить и пустить на распил и хозяйственные надобности. У нас есть охотники за прыгающими деревьями. Занятие опасное, но почетное. Только мне не нравится. Если мы их валить будем, то они от нас совсем упрыгают. А это нехорошо. Это не только наш лес, но и их. Вполне можно и без прыгающих деревьев прожить. Мне кажется, просто мужикам скучно жить становится, вот они дурью и маются… Отвернись, не смотри!
Однако это было превыше моих сил. Я так и выворачивал голову, пока оставшиеся в полуприсяде прыгающие деревья не скрылись из поля зрения. Прыжка их я так и не увидел, только громкий шорох вскоре послышался с той стороны.
— Насмотришься еще, — пожалела меня Нава. — У нас это дело обычное. Если сильно не шуметь и спрятаться, так и увидишь прыжок. А мы, женщины, с ними и разговаривать умеем, можем попросить спрятать, например.
— Как это? — удивился я.
— А любить надо уметь, — посмотрела мне в глаза с вопросом Нава.
— Научи…
— Научу, — пообещала она.
Одежные деревья росли, оказывается, совсем недалеко. Оно и понятно — не набегаешься, если далеко. Но если и совсем рядом, так любой может использовать. В этом деле в деревне был порядок: каждой семье выделялись свои одежные деревья, чтобы друг к другу привыкали. Наве тоже выделили те, что остались от семьи, жившей в ее нынешнем доме. Жену мертвяки унесли, а муж за ней отправился и не вернулся.
— Мне их долго приручать пришлось, — объяснила Нава. — Сначала не хотели слушаться. Но за тебя я попрошу. Коснись их ладонями…
Я положил ладони на гладкий ствол. Ощущение от него было не совсем древесное, а будто слегка живое, то есть животное, — живое-то все, и растения тоже.
— И я рядышком, — прикоснулась к стволу двумя руками она и сообщила: — Это мой муж, мы с ним теперь вместе будем тебя просить нас одеть, ты уж не отказывайся. Он хороший, молчит много, но все равно хороший, ты его и без слов почувствуешь. Ты же тоже молчишь, только шелестишь. Так и Молчун шелестит, я чувствую. Он похож на тебя… А ты, Молчун, представь себя деревом, представь, как сливаешься с этим стволом, как по тебе из земли соки поднимаются, а сверху солнышко греет.
Хорошее пожелание. Странно, но меня оно не удивило. Я знал, что умею перевоплощаться и представлять себя: хушь камнем, хушь бревном, а деревом и подавно, покачаться на ветру очень даже приятно. Вдруг мне показалось, что руки проваливаются в ствол, а за ними и все остальное. Щекотно стало под кожей, и впрямь будто соки древесные по мне потекли.
— Ну-ну! Ты не увлекайся! — пресекла мое вживание в роль Нава. — А то уродом станешь — не то человеком, не то деревом… Что-то ты слишком быстро с ним сроднился, — насторожилась она. — Может, ты и на самом деле урод?