Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств
Шрифт:
— Эй, Колченог, — вдруг напряглась Нава, — ты что, пришел моего мужа спаивать?
— Не спаивать, а отметить радостное событие выздоровления, — с торжественной физиономией поправил гость.
— Так не выздоровел он еще, — покачала головой Нава. — Рано ему еще вашу жучаровку хлобыстать. Не всякий здоровый после нее на ногах удержится, а он и так без моей помощи на них не стоит. И голова… Она хоть и приросла, только в ней еще совсем не все в порядке — иногда такое говорит, что страшно. А после твоего «пьяного жука» он и сам может в жука превратиться. Нет, Колченог, ты хороший человек и спас Молчуна, так побереги его вместе со
— Да ладно, — легко согласился Колченог. — А то я не найду, с кем пожучарить! Только свистну — жукохлебы наползут. Только я свистеть не стану, я подожду. Когда Молчун поправится, тогда и пожучарим от души. Я что, жужурик, что ли? Нет, я приятный разговор люблю. И тоска у меня. Как дочку вспомню, так и тоска…
И я вдруг почувствовал, как его тоска в меня перетекает. Или это моя собственная проснулась? Подругу поблизости учуяла и проснулась… Нехорошо мне стало, тоже жучары захотелось.
Нава стрельнула в мою сторону глазами и, кажется, что-то почувствовала.
— Знаете что, мужики, — сказала она. — Жучары вам нельзя, я это точно знаю, а ягодной наливки принесу. У меня как раз подоспела. Я тоже думала, что, когда Молчун поправится, можно будет понемножку, чтобы напряжение снять. Мужики жучарят, а женщины наливаются, — хихикнула она. — Наливкой… Я мигом.
Она убежала в дом, а Колченог присел рядом со мной на корень:
— Ты это как — ничего, что я приперся?
— Наоборот, хорошо, — ответил я. — Мы же с Навой пошли к тебе. Я поблагодарить хотел за то, что вытащили вы меня с Обидой-Мучеником. Но сил не хватило, вернулись.
— А что благодарить? Мне когда в дупле ногу скрутило, я тоже сам идти не мог. Меня Кулак допер, хрен дубовый, меня допер, а дочку не уберег. Ну и дочка ему подсобляла. Тогда он на нее глаз и положил. Да я и не стал отказывать. Хороший мужик. Показался. А ему как воры по кумполу палкой врезали, так мужик и кончился. Очухался, а дочки моей, жены его, уже и нет, как не было… Э-эх… Ты Наву не слушай, не хотел я ее у воров на дочку обменивать. Воры не меняются, тута она права; они все, что им нужно, забирают. Кулак им был не нужен, вот и не забрали, а дочку мою прихватили, чтоб рукоед им руки отъел! И ноги тоже. Чтоб их крокодил болотный проглотил!.. Своих дочек вырастить не могут, а чужих воруют!.. Ну, я могу понять: женщин своих нет — воровать приходится. Так береги! Рожай с ними детишек, воспитывай, живи по-человечески. Так нет — используют бедняжек до смерти и в болото выбрасывают. Видели люди, рассказывали. Уж не знаю, лучше бы мертвяк утащил дочку-то; непонятно, зачем они их таскают, им-то женщины без надобности — сразу видно.
— Наверное, не для себя таскают, — предположил я.
— Да уж, не для себя, — согласился Колченог. — Ясное дело, не для себя. Но и не для воров. У воров с мертвяками война. А нам и те и другие — враги.
— Значит, хозяева у мертвяков есть, — стал я обнаруживать в себе способность к рассуждению. — Если не для себя, то для кого?
— Да мало ли, Молчун, в лесу непонятного творится?! Все эти Одержания, Великие Разрыхления и Необходимые Заболачивания с Поголовной Борьбой на севере и на юге, Славные Подруги какие-то, о которых Слухач без конца долдонит, а Старик повторяет. А кто их, этих подруг, видел? Никто не видел. Утопленниц видели, а подруг — нет. Может, мертвяки женщин таскают и в озерах топят? А зачем? И нам плохо, и женщинам плохо… Что хорошего быть утопленным? А кому тогда хорошо? Так не бывает, чтоб никому хорошо не было. Если одному плохо, то другому обязательно хорошо. Иначе зачем ему кому-то плохо делать? Если крокодилу хорошо, то проглоченному им кабанчику плохо.
— Надо хозяев мертвяков найти! — воскликнул я, не понимая, почему никто из лесных жителей не догадался до такой очевидности.
— Да это и рабочему муравью ясно, и жуку пьяному понятно, что надо найти, только найдун не находится. За мертвяками не угонишься — они и по зарослям, и по болотам, где ничто живое не пройдет, с такой скоростью шастают, что все найдуны с носом остаются, если крокодилам на корм не отправляются.
— А верхом на мертвяке? — выкрикнул я.
— А верхом один попробовал, так у него яйца в яичницу превратились! — зло хмыкнул Колченог. — Обжигают мужиков мертвяки. Верхом никак невозможно.
— А вот и я! — выскочила из дому Нава, неся в одной руке, похоже, тяжелую сумку, а в другой — два складных плетеных сиденья.
— О-о-о! — воскликнул Колченог.
— Ты не окай, Колченог, — откликнулась она. — Ты лучше сиделку свою забирай да садись, а то у меня рук всего две, а надо бы четыре, а лучше шесть.
— Да-а, — мечтательно согласился Колченог, забирая стульчик. — Женщина с шестью руками — это было бы нечто… Это гораздо лучше, чем три женщины с парой рук…
— Стар ты, Колченог, о женщинах шестируких мечтать, — хмыкнула беззлобно Нава.
— И старый дуб кому-то люб, — наставительно ответил мечтатель. — Хотя молодые рябинки да березки стараются держаться подальше. Вам нас не понять… Молодой предпочел бы трех женщин, а старый точно знает, что одна лучше — хоть с двумя руками, хоть с шестью. Да ты-то что разволновалась? У тебя две руки, и больше тебе взять неоткуда.
— На, держи свой пивень, — протянула она извлеченный из сумки деревянный стакан.
Я такой уже рассматривал — он был изготовлен из ствола березы, дно у него оставалось деревянным, а емкость была образована корой без ствола. Как извлекали этот кусок ствола изнутри, я догадаться не мог. Разве что снимали всю кору, а потом всовывали в дно затычку. Я и это осуществить бы не сумел. Но тоже получил свой пивень.
— Мой тоже подержи, — доверила Нава мне свой сосуд, сунув в другую руку.
А сама достала из сумки бутыль из тыквы и, вынув пробку, принялась разливать напиток по пивням. Красиво лилось темно-красное с желто-огненным, просвеченное солнечными лучами, проскочившими меж листиков березы. И пахло вкусно — лесом, благоуханной его частью, потому что и вони в нем, как я успел унюхать, предостаточно.
— А ведь мы с тобой близнецы, — вдруг пришло мне в голову, и я тут же сообщил свое открытие Колченогу.
— Как это? — удивился он.
— Ты — Колченог, и я — колченог, — хихикнул я.
Он недолго смотрел на меня, переваривая мою мысль, и ответил тостом:
— Так выпьем же за то, чтобы в этом лесу стараниями Навы стало на одного колченога меньше!
— Хороший тост, — кивнула Нава, не замечая двусмысленности.
Из моей головы двусмысленность исчезла после первого глотка. Слегка затуманилось в голове, зато постоянный нудящий шум исчез, и я стал воспринимать их разговоры без каких-либо отрицательных ощущений.