Миссия на Маврикий
Шрифт:
«Если вы пройдете вот сюда, сэр, – произнес капитан „Уоспа”, – я думаю, мы обнаружим, что наш обед готов.»
В этот же самый момент Киллик взобрался на ют «Рэйсонейбла», где Джек продолжал пристально смотреть вслед шхуне, и с долей прежней своей язвительности заметил, что «джентльмены уже оттоптали друг другу ноги на галфдеке за эти десять минут, а их превосходительство все еще в повседневных брюках». Тут Джек осознал, что он забыл о своем приглашении офицеров кают-компании, и что одет он неподобающим для данного приглашения образом (севернее тропика Козерога он снова перешел к легкой и свободной парусиновой форме) – и он находится в реальной опасности опоздать! Он бросился вниз, спешно влез в форменный мундир и ворвался в большую каюту сразу после звона пятых склянок. Здесь он принял своих гостей: моряков в их парадных синих мундирах, морских пехотинцев в алых – всех с красными лицами от жары, ибо они парились в своих пышных
В данный момент Джек отчетливо ощущал страдания капитана морской пехоты, которого съеденное и выпитое в этой жаре, казалось, вот-вот доведет до удара, однако мысль предложить всем присутствующим снять мундиры была немедля отринута как неподобающая – нельзя выходить за рамки и превращать командирский салон в бордель. Поэтому он ограничился приказом установить палубный тент, снятый для облегчения «перелета» доктора на шхуну, и облить палубу водой.
Хотя сердце Джека было не на месте, он честно пытался быть радушным хозяином, но искусственное веселье редко бывает заразительным. И вот они сидели, распаренные, чопорные и вежливые. Обычай гласил, что никто, кроме капитана не может начать новую тему разговора, и, поскольку офицеры еще не очень хорошо знали нового коммодора, соблюдался он с религиозной истовостью. Однако в данный момент у коммодора было туго с мыслями и потому все его реплики сводились к коротким призывам пить и закусывать. Сам он, в свою очередь, в начале обеда, с трудом мог даже жевать и глотать. Но по мере того, как спасительная прохлада проникала в затененный салон с дуновениями юго-восточного пассата, бутылка живее пошла по кругу, и еще до того, как на стол выставили портвейн, глаза присутствующих уже блестели, а в осанке появилась излишняя напряженность людей, изо всех сил старающихся держаться прямо. Графин с портвейном пошел по кругу, но и он не смог сделать атмосферу менее унылой.
Совсем по другому протекал в то же время обед в низенькой треугольной каюте «Уоспа». Поскольку предстоящая ночная высадка требовала максимального напряжения разума, Стивен попросил слабого холодного кофе, а мистер Фортескью вообще вина не пил. Так что приготовленная им для гостя к обеду бутылка так и стояла нетронутой между кувшином с лимонным соком и высоким медным кофейником, пока оба собеседника расправлялись с горами острого, как лава Везувия, карри, перед которым бы побледнело даже тропическое солнце. Оба оказались страстными орнитологами, и сейчас мистер Фортескью излагал все, что ему было известно о буревестниках. Закончил он выводом, что только моряк может как следует познать мир.
– Сэр, сэр! – воскликнул Стивен, размахивая куском утки по-бомбейски, – как вы можете это утверждать?! Каждый корабль, на котором я служил, можно было бы смело назвать «Тантал». Они приносили меня в удивительные страны, полные райских птиц, страусов, священных ибисов, но при этом мне приходилось оставаться в неотличимых одна от другой даже по запаху гаванях, а затем меня выдергивали и волокли дальше. Таким образом, сокровища Индии ускользнули от меня, а мы снова неслись в какой-то вонючий порт за тысячу миль, где все повторилось вновь. Справедливости ради должен признать, что океан способен приоткрыть такие чудеса, которые с лихвой компенсируют скуку корабельного заточения и даже халдейские ритуалы морской жизни – альбатросы! Но увы, и это лишь отблески чуда. Мы ничего не знаем об их жизни: каковы их брачные ритуалы, как они заботятся о потомстве, где и как они гнездятся? Все эти знания у нас почти в руках, полученные неимоверными усилиями духа и материальными затратами общества, и все они отшвыриваются прочь! О нет, я убежден, нет более незавидной доли для натуралиста, чем жизнь моряка, чей жребий – пересекать это мир, не видя его. Но, возможно, сэр, вы были более удачливы?
Мистер Фортескью, хотя и охотно согласился с суждениями доктора в принципе, оказался, и правда, более счастливым, особенно по части больших альбатросов Diomedea exulans, о которых доктор столь патетически рассуждал. Мистеру Фортескью приходилось ходить на Тристан-да-Кунья, где он пожил среди альбатросов, тысяч и тысяч альбатросов, не говоря уж о пингвинах, крачках, поморниках, китовых птицах, местных пастушках, и все еще ждущих описания зябликах. Он сидел среди альбатросов во время высиживания, он измерял, взвешивал и ел их яйца, познакомился с их брачными церемониями. Перед отъездом, вооружившись огрызком карандаша и Полным Практическим Навигационным
– Так у вас где-то есть иллюстрированные записи!? – завопил Стивен, блестя глазами, – господи, как бы я желал посмотреть их, хоть ненадолго!
Мистер Фортескью ответил, потянувшись к книгам на полке, что, совершенно случайно, они у него с собой и, конечно, в полном распоряжении доктора Мэтьюрина, равно как и экспонаты: яйца, шкурки и кости, лежащие в рундучке, на котором доктор в данный момент сидит.
Они все еще пребывали среди своих альбатросов, когда на фоне заката появились силуэты хаотичного нагромождения гор Реюньона. В этот момент Джек с медным вкусом во рту и с больной головой начал свое бесконечное хождение на юте, при каждом повороте поглядывая на запад, хотя малейшие шансы разглядеть «Уосп» исчезли еще задолго до заката. Это хождение продолжилось под светом ярких звезд южного неба, вахта сменяла вахту под аккомпанемент шагов на юте. Вначале нервные, эти хождения быстро приобрели характер монотонных движений маятника, помогая Джеку успокоить и освободить свой разум. Поглядывая на звезды, Джек еще и еще раз повторял свои вычисления, каждый раз приходя к одному и тому же успокаивающему результату: Реюньон лежал в вершине треугольника, основанием которого был путь эскадры с полудня до утра, южной стороной – примерно пятидесятимильный путь «Уоспа» к месту высадки Стивена, а северной – обратный путь «Уоспа» со Стивеном на борту. Именно чтобы оказаться в четыре склянки в северной вершине равнобедренного треугольника с основанием в восемьдесят миль, Джек вел эскадру под одними топселями, регулярно сверяясь с показаниями лага. В этих водах с их постоянными ветрами подобные маневры могли исполняться с изумительной точностью, единственной неопределенной величиной было время, которое Стивен проведет на острове, и которое Джек произвольно посчитал равным трем часам.
Ночная вахта шла своим чередом, один раз летучий кальмар врезался в большой кормовой фонарь, чуть нарушив ночную рутину идущего постоянным курсом корабля. Ветер пел на одной ноте в снастях, скользила вдоль бортов вода, фосфоресцирующий кильватерный след тянулся за кормой и разбивался носовой волной идущего в двух кабельтовых «Оттера», при каждом ударе колокола, отбивающего склянки, перекликались на своих постах часовые на корабле и по всей эскадре.
«Боже, надеюсь, у них все в порядке», – подумал Джек. Он спустился на квартердек и снова взглянул на грифельную доску с показаниями лага. Его подмывало влезть на марс или даже на топ мачты, но это бы показалось безусловно странным и привлекло бы излишнее внимание к событию – и он вернулся к своим одиноким бдениям на юте, лишь приказав вахтенному офицеру послать самого зоркого из команды наверх с ночной подзорной трубой и наказом смотреть в оба.
Он все еще слонялся по юту, когда звезды на востоке начали бледнеть, уже началась утренняя вахта и матросы сновали по темной палубе, рассыпая песок. Треугольник его рассыпался еще час назад, превратившись в бессчетное количество неопределенных построений, и он стоял, облокотившись о релинг, и осматривал горизонт с запада на юго-запад. Вот показался сияющий край солнца, яркий всполох на восточном горизонте и вместе с ним раздался крик дозорного: «Парус, хоу!»
– Где!? – крикнул Джек.
– Справа по борту, сэр. Это «Уосп». Держит сюда.
И это и правда была шхуна, пока только ее мачты, прилично к востоку, ее треугольные паруса отражали лучи восходящего солнца. Джек, наконец, прекратил свои мотания по юту и крикнул на квартердек: «Сблизиться с „Уоспом”!» Шуршала пемза, хлопали швабры – дневная жизнь возвращалась на «Рэйсонейбл», пока корабль, поставив брамсели, ходко шел на пересечение курса шхуны. Но только когда мощная труба позволила Джеку разглядеть прогуливающегося по палубе Стивена, он сошел вниз, кинув на ходу: «Завтрак в кормовую каюту, Киллик», – и растянулся на койке. Он слышал крик свободного от вахты офицера, приказывающего подать беседку, возбужденные крики «Осторожнее, осторожнее там! Обводите его за бакштаг!» – и, чуть погодя, знакомые шаги Стивена.
– Доброе утро, Стивен, – приветствовал он вошедшего, – ты выглядишь довольным, как Панч. Путешествие было столь же удачным, надеюсь?
– Лучше не бывает, спасибо, Джек – и тебе также доброго утра. Лучше не бывает, взгляни! – он вытянул обе руки и продемонстрировал большое яйцо, лежащее на ладонях.
– Да, великолепное яйцо, и правда, – согласился Джек, и, возвысив голос, крикнул:
– Киллик, живее с завтраком! Поторапливайся!
– Много чего привез я с собой, – заметил Стивен, вытаскивая из кармана зеленый сверток и ставя большую парусиновую сумку на стол, – но ничего, сравнимого с этим поистине королевским даром благороднейшего мистера Фортескью. Ибо то, что ты видишь, Джек, есть доказательство огромной любви альбатросов. А вот это, – указывая на аккуратно уложенный сверток, – всего лишь попугай, обыкновенный зеленый или западно-африканский, чересчур болтливый, к своему несчастью.