Мистер Нефть, друг
Шрифт:
В результате ими был объявлен нам бойкот, который мы за занятостью и праздностью так и не заметили и который, в конце концов, окончился тем, что с их стороны последовал очередной приступ соседской щедрости: однажды был принесен в виде дара на нашу территорию таз с инжировым вареньем, – но тут же выдворен, поскольку Лиде вдруг пришло в голову именно за пять минут до прихода Кадки (Петька кликуху придумал) попытаться припомнить, куда же задевалась ее бельевая веревка:
– Вы, Адочка, вещь принесите обратно, я стирку затеяла...
Та – вся в краску и в фырканье, в общем, унесла сладкое
В прошлые наши приезды мы, конечно поверхностно, виделись с ними, всякий раз со скрипом и оскоминой принимая липкие их приглашения, причем податливей отца и Пети всегда оказывалась беспамятная Лида, но все это было прохладно, формально и, в общем, никчемно.
Теперь она так же тошно дышит своим любезным бредом вполоборота на диване: о том, как я и что я. Оленька ей отвечает усердно – обильно, но талантливо врет, – и я оказываюсь избавлен от ответов, так что получается все довольно ловко: что это они между собой, для указания кивком имея меня подле, обо мне же и рассуждают...
...И вот на плечи вновь садится предчувствие, что меня непременно чуть позже съедят. Со мною такое случается – экспериментируя, я даю послабление безысходности, и она, ярясь, полонит все вокруг – и не встать, не уйти и не хлопнуть, спасаясь, дверью, и весь этот спектакль оказывается разыгрываемым на сцене действительности одного моего любопытства ради – чем это все наконец безвозвратно закончится...
К тому же в данной ситуации я в первую голову был сосредоточен на своей разведывательной цели и потому решил, что если скандал неминуем, так уж пусть это будет скандал, шумом и гвалтом побочным которого можно прикрыться, как маскировкой, и отобрать исподтишка необходимые сведения, там и сям внезапно доступные благодаря оголенности охраняемых ранее мест. Так десантный отряд в первую очередь имеет целью посеять панику и неразбериху в пространстве противника, который, смешавшись с собственным страхом, станет менее разумно-внимателен и, следовательно, менее живуч.
Я решил приступить немедленно, но все же необходимо было вступление, и я спросил-таки чаю. Ольга проворно метнулась с дивана – прочь из комнаты и не сразу в сторону кухни (мы в проходной находились комнате, я это отметил войдя, как странствующий ковбой предусмотрительно отмечает, оказавшись в неприветливом салуне, что скрывает подробностями места задник заведения), потом шмыгнула через комнату и отчего-то возилась там слишком долго – настолько, что я не мог не заподозрить подвох в виде горстки таблеток элениума, растворенных тщательно в чае – вместе с сахаром для подтасовки вкуса.
Надо сказать, сахар в чае я не переношу совершенно. Я был уверен, что Ольга помнит это, и потому подозрение мое тут же переросло в нависшую опасность – стоило мне только распробовать, отхлебнув, противный, как таблетка сахарина, вкус жижи. Видимо, это было что-то посерьезнее элениума, потому что вслед за тошнотворным слюноотделением в моем сознании образовалась неуловимая течь, усугублявшаяся близостью Адской громады – и плотной, как пакля, жарой, уже обложившей город и набившейся во все его помещения.
Это не было контратакой, но атакой, потому что они явно дерзость мою
Тем временем воздух в комнате, обложенной персидскими коврами (узоры их, бычась бредом арабских угроз, внезапно стали резки и выпуклы), подернулся жидким маревом (подобно неоднородностям в преломленье, когда сахар на свет размешивается в чае, или подобно разъеденной зноем ауре асфальтового пригорка), – и в нем, медленно расплываясь, поплыли, становясь все больше похожими друг на друга, дочки-материны лица.
Плыли они в сторону рож.
Бабы заметили, что со мной происходит нечто, так как обе, не скрываясь, вскочили, – когда я медленно, чтоб не разлить, поставил армудик с чаем на стол и подался вперед, но, не в силах встать, откинулся обратно на спинку дивана. Сознание мучительно теряло фокус. Дочки-матери, кривляясь, плыли хороводом. Вновь «Интернационал» подступил мне шершаво к глотке, но так там и застрял.
Далее последовало неизбежное.
– Вам что, не нравится наш чай?!
Я (трудно сглатывая гадость и потому медленней, чем нужно):
– Да если в нравился, так я бы пил. Мне вкус его показался странным, как будто бы в него опущено безумие...
– Ну что-о-у вы, Глеб! Максимум женьшень, стружка корня.
– Что ж, Олик, принеси пачку.
Та п ри носи т.
Читаю: Серпухов, чаеразвесочная... Обложка желтая, отросток корня как отросток, и сказано, что добавляет тонус.
Я вдруг почувствовал, что ноги отнялись.
Ковры еще безумней стали, мебель насупилась, высокий потолок стремительно надвинулся, накренился, качнулся...
Две женщины – одна похожая на другую – сливались в третью, а у той как будто обозначились усы и голос Вениамина Фонарева... Работает он кем-то в республиканском КГБ, и речь его весома, но всегда некстати, и потому немного глуповата. Взгляд мертвый, как у дворника с похмелья. Похож на смертельного врага всего подвижного, в общем – на холодного убийцу. И дело, с которым в комитете отец промучился лет пять в шестидесятых, скорей всего, без его почерка не обошлось...
А мне так дурно, тошно, душно, гадко, я мучался сознаньем, которое «Титаником» ко дну, ко дну сейчас стремилось, получив пробоину от гнусного коварства, и рыбы крупные серебряной цепочкой, как в детстве после солнечного бреда на сумеречной глубине, лениво огибая усатый силуэт, подались в сторону балкона, выплыли на воздух...
Осадок марева степенно поутих, фокус прояснился, передо мной: физиономия допроса.
Я с самого начала догадывался, что кончится все плохо, но оказалось еще хуже, потому что все еще только начиналось. Вениамин Евгеньевич скорбно закрыл ладонями лицо и так сидел напротив долго. Сидел, ссутулившись, поставив локти на колени: как сидят над могилой, оплакивая человека.
В таком положении он находился слишком долго, чтобы я не пришел к выводу, что он подсматривает меня сквозь щелочку в толстых, как у слесаря, пальцах. От этого я совсем уж чуть не умер.