Мистер Нефть, друг
Шрифт:
Исследования нефтяной промышленности СССР всегда были одним из приоритетов ЦРУ, твердо убежденного, что советская власть зиждется на экспорте нефти. Такая важность предмета изучения и вытекающая ответственность порой, как ни странно, заставляла аналитиков ЦРУ делать далеко идущие предположения. Например, в 1977 году разведывательное агентство предсказало, спровоцировав этим серьезнейшие дебаты в Вашингтоне, что Советский Союз из-за истощения существующих залежей нефти и возрастающих трудностей с их эксплуатацией будет вынужден импортировать нефть. Более того, специалисты по нефти предположили,
Тем не менее в законченном сотрудниками ЦРУ 1 апреля 1989 года аналитическом обзоре советской энергетики было указано на наличие гигантских залежей нефти, оценивавшихся в 30 миллиардов баррелей. Их эксплуатация могла бы укрепить экономику СССР и даже предоставить ему средства на проведение кампаний, подобных афганской, но техническая отсталость и бедность СССР станут препятствием к его обогащению. У СССР не было технологий и средств для разработки сверхглубоких месторождений.
В свете данной информации становится ясно, почему распад СССР начался именно с прикаспийского региона: Сумгаит, Карабах – и утвердился агонией там же: в Чечне».
Но все это я рассматривал лишь как лирические отступления. Главным для меня было то, что проступало в прямых углах моего неуклюжего почерка.
«Изнанка. Выйдя от Фонаревых, я с диковатым удовлетворением уставился на часы. Так дерзкий аквалангист, спасшись, прикидывает время своего приключения. Ужас мой длился всего сорок семь минут.
От происшедшего еще не отойдя, пошатываясь, словно на ветхой гати, но благодаря инерции побега все же ускоряя шаг, я двинулся прочь. Голова скоро вновь закружилась, и метров через двести меня, мотнув в сторону скверика, вырвало.
Вырвало под кипарис вонючим чаем, половинкой гяты и уже обработанными желудочным соком баклажанами – сквозь тупость странно различил: слой прогоркло кислого в более или менее нейтральном потоке тошноты.
Сорвал кипарисовую шишечку, откусил, разжевал – закусил. Посидел на скамейке. Полегчало.
Тронул дальше, купил с лотка стакан газводы без сиропа и ломтик пахлавы. С аппетитом съел, запил. Стало еще лучше.
Но ненадолго. Шагов на четыреста двадцать.
Прошел их вполне бодро и ровно, однако тревожно прислушиваясь к своему состоянию, и потому его – состоянье – считая, но на последних двух десятках ноги стали подкашиваться, подлая невесомость восстала в желудке, как если бы я шел не по асфальту, а по зыбкому подиуму салона самолета, который, ухнув, как кит с Ионой, попал в затяжную своей глубиной воздушную яму.
Из ямы судно стало выбираться, внезапно и резко его крепко тряхануло. В результате меня снова отбросило в сторону с тротуара – теперь в попавшуюся первой подворотню, которая тут же кончилась двориком.
Некоторое время меня удерживало чувство стыда и неловкости, и я успел этот дворик разглядеть. Ничего особенного. Обыкновенный бакинский двор-колодец. Ласточкины гнезда балконов, увитые плющом, виноградом и бельевыми веревками, соединенные двумя пожарными лестницами, которыми жильцы пользовались как парадными. Тишина. Только на верхних этажах тасовались короткие волны на спидоле в поисках Би-би-си.
Голос диктора прорвался сквозь помехи, строг и непререкаем...
К счастью, кроме открытых настежь окон – никого, кто мог бы ужаснуться тому, что моя милость собиралась сделать. Разумеется, в смысле общественной гигиены было все равно где: на людной улице или во дворике, но мне казалось стыдно, неловко и проч.
Поводив по подробностям места (отслуживший, напрасно в нескольких местах луженый чан; велосипедное колесо без шины, с «восьмеркой» и щербатым веером спиц; тугой вензель сплетенных стволов винограда у стены), меня вывернуло на холмик мусора – кто-то утром мел двор, но не вынес, оставив в стороне, собранное.
Тут же снова полегчало, будто кончилась болтанка и стюардесса, обнося пассажиров, подала мне, как лекарство, стаканчик минералки.
Вслед за облегчением вновь накрыл припадок голода.
И тогда я воззвал к себе и еще к кому-то: доколе?!
Словно завороженный, не себе повинуясь, я выпал из подворотни – через проезжую часть – к гастроному.
Вошел в прохладный высокий зал. Купил целый чурек и пирамидку айрана. Кассирша в стеклянном теремке недодала мне пятачок, пришлось вернуться и получить сполна.
Выйдя, сразу же вернулся и купил еще пакет айрана и бублик. Теперь кассирша, поглощенная зеркальцем, намазывала помадой губы – и взглянула наружу неохотно. Бледно-розовый уголок ее рта кривился, недокрашен. От жары под створками накрахмаленного халатика наверняка ничего.
На этот раз она обсчитала меня на гривенник, но, возвращая, видом была как ни в чем не бывало.
Я хотел спросить ее: «В чем дело?» – и не решился.
Она снова обмакнула личико в зеркальце.
Выйдя из гастронома, стал есть на ходу. Сразу со всем съестным было трудно справиться, пришлось жонглировать.
Еды хватило на целых два квартала, и когда спазм вновь неотвратимо и страшно прянул к горлу, я был уже у входа в метро.
Кругом люди – но делать нечего: в два приема меня опорожнило в урну. В ноги шнырнула собачонка, понюхала что пало мимо, погнушалась и заглянула мне в морду.
Я воровато осмотрелся.
Женщина, говорившая поблизости по телефону, вперилась в меня, как в убийцу.
Слова еще шевелили ее губы.
Мгновенье спустя, выдернув из разговора, ее вырвало.
Вырвало у козырька телефонной будки, прямо под ноги прохожим чем-то отвратительно красно-желтым – неужто яичницей с помидорами?
Лысый человек в дырчатой тенниске, с красной повязкой на коротком рукаве, отшатнулся и, когда спустя мгновенье разобрался, в чем тут дело, мрачно выложил свое содержание на бордюр.
И подумал я в ступоре: «Боже, чем только не питаются люди!»
Изгаженный кусок этого бордюра находился в пределах троллейбусной остановки, к которой как раз в этот момент лихорадочно подпарковывалось маршрутное такси.
Водитель топнул по тормозам, чтобы не задеть выпавшего из себя человека в белой тенниске. К нему, оглушенному, уже подбирался следующий порыв рвоты, и поэтому ему трудно было сдержать равновесие.