Мистер Нефть, друг
Шрифт:
В промежутке я схватил ее за шиворот блузки и выставил за дверь. Пока я так ее таскал – хоть и кратко, но крепко, – ткань треснула, и шиворот остался у меня в руке.
Зажав клочок белого шелка в левом кулаке, сейчас я умираю.
Послезавтра. Сегодня я упал, проснулся и ничего не помню. Падал, видимо, с кровати, потому что на исходе падения под нее закатился. Полежал. Осторожно выбираясь, засунул руку под матрас, где обнаружил свои прошлые записи.
Какой кошмар!
Из комнаты решил не выходить,
В окно постучала синица. Открыл. В комнату залететь не решилась. Немного помельтешив по подоконнику, вдруг зашлась по-бабьи: «Чего ж ты, милый, кушать не идешь? Обед стынет».
В ужасе захлопнул окно.
Что делать? Решил спрятаться под кровать и там заснуть. Может, тогда – поскольку падать неоткуда – я смогу удержать свою память.
Сейчас записываю под кроватью. Глаза слипаются, жутко хочется спать. Чувствую, что умираю.
Неизвестно когда. Сегодня утром я упал, и ничего, что со вчера записать собирался, не помню. Не помню ничего совсем. А может, я забыл, как следует припоминать, то есть – как происходит воспоминание?
Нет, не может быть! Если так – то вообще хана. Но вот почему-то я знаю, что буквы «я» и «ю» – это действительно буквы, причем буквы разные. Да, определенно разные, хотя я забыл последовательность алфавита. И писать я способен.
Надо еще раз попробовать вспомнить...
Нет, не могу, все равно ничего не помню. Но что-нибудь записать, раз начал, все же необходимо. А для этого следует выдумать записываемое.
Для начала я выдумаю себя.
Нет, сначала все же – зеркало. В нем я (поскольку не с чем сравнивать) неопределенного роста и у меня немного безумные карие глаза. Я наг и худ и страшно смугл, взъерошенные волосы никак не пригладить ладонью. Ладонь странным образом оказывается бесчувственной: я мучительно не могу распознать, жестки ли мои лохмы или мягки и шелковисты, но только то, что они беспорядочно разметались за беспокойную ночь, словно от ужаса. Почуяв неладное, подношу ладонь к глазам и обнаруживаю, что у меня две руки правые. Затем я поднимаю левую руку, теперь у меня три руки, я похож на Шиву. В испуге оборачиваюсь – и вижу девушку: она стоит рядом и, отстранившись, держит свою руку над моей головой.
Здесь я падаю без чувств, выдумка заканчивается.
Надо бы поесть. Иду в столовую, усаживаюсь за стол. Он пуст, как географическая карта.
Еда на столе долго не появляется, и я уже подумываю, а не выдумать ли мне здесь пищу. Наконец я отправляюсь в кухню, чтобы поторопить кухарку, которой там нет. Еды в кухне тоже не оказалось, хотя искал я так тщательно, что сгоряча даже разморозил холодильник. Не нашел ничего совсем, только из-под мохнатого слоя льда в морозилке, словно трупик замерзшей на лету синички из прошлогоднего снега, проступила генуэзская золотая монета.
Корявый профиль одутловатого мужа красовался на ней.
Я подумал: снести бы ее в ломбард – и поесть на вырученные...
Отчаявшись найти съестное, я мрачно усаживаюсь на подоконник. Он прохладен и гладок, и я обнаруживаю, что все еще не одет. Вместе с тем одеться не спешу, так как поглощен текущим голодным кошмаром. Есть хочется так, что кругом корчатся голода рожи. Я даже закрываю глаза на время – надеясь, что, когда открою, наконец увижу в кухне съестное.
Раскрыв их, я действительно вижу новый предмет. Не сразу различив в нем ту самую девушку из зеркала, я сквозь ужас соображаю, что это – моя голодная смерть. Мгновенно размыслив, я решаю смерть свою съесть и – насытившись – ее самую избежать. Я бросаюсь к ней, пытаясь укусить, но укус мой соскальзывает с красивой шеи и оборачивается нежнейшим поцелуем в восхитительную область, чуть повыше груди. Она, как и я, нага – и, ничуть не смутившись, слегка прижимает мою голову к себе.
Далее я умираю.
Никогда. Сегодня я не просыпался, не падал и все помню, поскольку сплю. Хотя помнить нечего. Видимо, я уже умер, и сегодня – это никогда. Но это меня мало тревожит. Здесь, во сне, полумрак, тепло и уютно, и нет ощущения, что я в гостях. Пишу на ощупь. Чем мне придется заниматься впоследствии – волнует мало. Уверен, все образуется. Камень лежит у меня за щекой. Иногда с приятным чувством обладания я нащупываю его языком. Я не боюсь его проглотить, хотя понимаю, что сплю очень крепко. Сон сейчас самый сладкий, и я надеюсь, что теперь меня никто не обеспокоит».
«Посадка как взлет. Я закончил и огляделся вокруг.
Кругом кипела паника. Сосед сосредоточенно пытался выбить ногой иллюминатор. Я попросил его вернуть мою книгу. Прервавшись, он страшно оглядел меня.
В огромных глазах его по узенькой улочке мчалось стадо белых быков.
Ирада проснулась и заплакала. Я взял ее за руку – это притупило тревогу. Потуже затянул на ней ремень безопасности.
По салону метались зареванные стюардессы. Настырно, словно толпясь в свальной очереди за дефицитом, они пытались расчистить проход, набитый бессмысленным движением, как конюшня во время пожара.
Кто-то из экипажа защищал собою аварийный выход. Там клубилась дикая свалка.
В динамиках запинался командный голос. Многие пассажиры сидели сгруппировавшись, обхватив затылок руками.
Вопреки перегрузке и тряске, некоторые при этом умудрялись мелко креститься.
Уши заложило, крики доносились как сквозь бронированное стекло. Я через силу посмотрел в иллюминатор.
Мне показалось – в нем мелькнула маслянистая дрожь моря, и вскоре отчетливо качнулась и набежала кучка дрожащих огней.
Мы быстро снижались. Можно сказать (но страшно): падали.
Внизу проблеснула и замельтешила трассирующими залпами посадочная разметка. Вдоль полосы рушилась колонна пожарных машин. Остервенело озирались мигалки.
Я успел подумать, что все еще обойдется.
Потом раздался оглушительный скрежет. Тех, кто застрял в проходе, швырнуло вперед – в пролом перегородки. Самолет, качнувшись, грузно осел, крыло от удара обломилось, и в иллюминаторе было видно, что фюзеляж заносит.
Из-под него вырвался веером сноп искр.