Мистер Рипли под землей
Шрифт:
— Теперь расскажите мне об этом Мёрчисоне…
— Ниже! — замахал Бернард своими костлявыми руками. — Более глухо!
— Об этом мерзком Мёрчисоне, — повторил Том.
— По словам Джеффа, М-мёрчисон думает, что Дерватт вернулся к своей старой технике, — сказал Бернард. — В той картине, что он купил, “Часы”. Если честно, я не совсем понимаю, что он имеет в виду. — Бернард потряс головой, вытащил откуда-то платок и громко высморкался. — Я только что посмотрел один из сделанных Джеффом снимков этих “Часов”. Я ведь не видел их уже года три. Саму картину
— Этот Мёрчисон — эксперт? — спросил Том, думая, можно ли точно определить, что такое эксперт.
— Да нет, просто бизнесмен из Америки, — ответил Эд. — Собирает картины. Пунктик у него такой.
Вряд ли все это так просто, подумал Том. Иначе с чего бы им всем так нервничать?
— Мне нужно знать что-нибудь специфическое? — спросил он.
— Вроде бы нет, — отозвался Эд. — А ты как считаешь, Бернард?
Бернард открыл рот, чуть не задохнулся, хотел рассмеяться, и на какой-то момент стал похож на того молодого, наивного Бернарда, каким был раньше. Том только сейчас обратил внимание на то, как Бернард похудел со времени их последней встречи два или три года назад.
— Ах, если б я знал! — воскликнул Бернард. — Главное, ты должен твердо стоять на том, что эта картина — “Часы” — написана Дерваттом.
— Положись на меня, — отозвался Том. Он расхаживал по комнате, привыкая сутулиться, вырабатывая замедленный ритм. Он надеялся, что делает это правильно.
— Но я боюсь, — продолжал Бернард, — что Мёрчисон захочет разобраться с техникой — что бы он под этим ни подразумевал — и посмотреть, например, твоего “Человека в кресле”, Том.
Да, это тоже подделка.
— Он его не увидит, — сказал Том. — Я, кстати, очень люблю эту картину.
— Или “Ванну”, — добавил Бернард. — Она тоже выставлена.
— Ты в ней не уверен? — спросил Том.
— Да, не очень. Там та же техника.
— Так, значит, вы знаете, о какой технике идет речь? Почему же тогда вы не снимете эту “Ванну”, если она так сомнительна?
— Она включена в каталог, — объяснил Эд. — Мы боялись снимать ее — вдруг Мёрчисону захочется ее посмотреть, и он станет спрашивать, кто ее купил, и так далее…
Разговор зашел в тупик, потому что они не могли толком объяснить Тому, что именно Мёрчисон или они сами подразумевают под “техникой” в данном случае.
— Тебе-то что волноваться, — обратился Эд к Бернарду. — Ты с Мёрчисоном не встретишься.
— А ты видел его? — спросил Том Эда.
— Нет. Только Джефф видел, сегодня утром.
— Что он собой представляет?
— Джефф сказал, типичный крупный американец, лет пятидесяти. Вежлив, но упрям. Тебе надо подтянуть ремень.
Том подтянул брючный ремень и понюхал рукав пиджака. От него исходил слабый запах нафталина. В прокуренном помещении его, возможно, никто не учует. И потом, Дерватт ведь мог носить мексиканскую одежду все последние годы, а европейскую держать где-нибудь в сундуке. Том посмотрел на себя в большое зеркало, над которым Эд зажег один из ярких прожекторов Джеффа,
— Прошу прощения, я просто подумал, что при таких фантастических заработках у Дерватта точно должен быть пунктик насчет приверженности старой одежде.
— Ну, он же затворник, — ответил Эд.
Зазвонил телефон. Эд снял трубку, и Том услышал, как он заверяет кого-то — Джеффа, конечно, — что Том здесь и готов ехать в галерею.
Но Том еще не чувствовал себя вполне готовым. Он чуть вспотел от волнения.
— А как поживает Цинтия? — спросил он Бернарда, стараясь произнести это жизнерадостным тоном. — Ты видишься с ней?
— Нет, я больше не встречаюсь с ней. Почти не встречаюсь. — Бернард искоса взглянул на Тома, затем опять уставился в пол.
— А что она скажет, когда узнает, что Дерватт приехал в Лондон на несколько дней?
— Думаю, ничего не скажет, — ответил Бернард хмуро. — Она не… С ней не будет проблем, не волнуйся.
Эд закончил телефонный разговор.
— Цинтия не станет ничего говорить, Том. Это не в ее духе. Ты ведь помнишь ее, Том?
— Ну так, в общих чертах.
— Если она ничего не сказала до сих пор, то и дальше не скажет, — добавил Эд. Он произнес это так, будто имел в виду: “Она не болтушка; наш человек”.
— Она удивительная, — сказал Бернард мечтательным тоном, ни к кому не обращаясь.
Неожиданно он вскочил и ринулся в ванную. То ли ему понадобилось в туалет, то ли он почувствовал, что его вырвет.
— Не беспокойся по поводу Цинтии, Том, — сказал Эд мягко. — Мы ведь живем с ней здесь, — в смысле, в Лондоне. Она года три уже ведет себя тихо. С тех пор, как порвала с Бернардом. Или он порвал с ней.
— Она счастлива? У нее кто-нибудь есть?
— О, да, она вроде бы нашла себе приятеля.
Вернулся Бернард. Том налил себе скотч, Бернард выбрал перно, а Эд не стал пить ничего. Он сказал, что боится, так как принял успокоительное. К пяти часам Том выяснил или обновил в памяти кое-какие подробности, в том числе о греческом городе, где Дерватта видели в последний раз почти шесть лет назад. Если Тома спросят, он должен сказать, что покинул Грецию под чужим именем, устроившись смазчиком и маляром на греческий танкер, направлявшийся в Веракрус.
Пальто они позаимствовали у Бернарда: оно было более старым, чем плащ Тома или что-либо из гардероба Джеффа. Том с Эдом отправились в галерею, оставив Бернарда в студии, куда все они должны были вернуться.
— Господи, он как в воду опущенный, — сказал Том, когда они вышли на улицу. Он шагал тяжело, как бы с трудом. — Надолго ли его хватит?
— Не суди по сегодняшнему дню. Он всегда сам не свой во время выставок. Он вытянет.
Ну да, Бернард — рабочая лошадка, подумал Том. В то время как Эд и Джефф процветали и наслаждались жизнью, Бернард всего лишь писал картины, которые давали им эту возможность.
Том резко дернулся в сторону от автомобиля, забыв, что тут ездят по левой стороне дороги.