Мистические рассказы
Шрифт:
Ветер вздыхал в трубе, как приговоренный к повешению. На башне Сульпиция пробило 12.
Я сидел у себя, когда за мной прибежал запыхавшийся дворницкий парнишка моего друга.
Запиской он звал меня немедленно к нему по неотложному делу, прося захватить с собой денег.
— В чем дело?
— Не могу знать. Только как-будто у барина несчастье. Кто-то у его кричит, — надо быть, помирает…
X.
Мела метелица, и снег плевал прямо в лицо. Огонь в фонарях шатался, как пьяный. Кутаясь в плед, я перебежал улицу.
Конечно,
Это было так просто и возможно, но, должен сознаться, напрашивались и дикие предположения. Не то чтобы я мог поверить в рождение Гомункула, но невольно думалось, что если в самом деле сейчас там, в тесной мансарде, под низким потолком подле Христиной кухонки, совершилось одно из мировых открытий!…
Я влетел на четвертый этаж бомбой. Дверь была не заперта. В квартире стояла тишина. Андрей встретил меня бледный, с волосами, прилипшими ко лбу.
— Слава Богу! — сказал он, стараясь улыбнуться. — Все кончилось благополучно. Мальчик. Ну, и была-ж история.
— Ты с ума сошел! — воскликнул я. — И я это действительно думал, mesdames. Родился Гомункул?
— Какой Гомункул? Я-ж тебе говорю, — мальчик. У Христи мальчик. Ты понимаешь русский язык? Ей было преждевременно, но она поскользнулась, идя в погреб и ускорила…
Тут уж судите меня — не судите, но, невзирая на всю торжественность момента, я расхохотался, как оглашенный.
В то время, как он трудился над химическим Гомункулом, жизнь, здоровая, прямая и животно-откровенная, сшутила над новым Вагнером-книгоедом одну из как просто и метко!
Христя оказывалась для него немножко больше портного, повара и горничной и немножко меньше жены.
Потом, конечно, mesdames, я узнал все.
Почему он не посвятил меня раньше в свой роман? Знаете, молодость застенчива, а ему приходилось быть отцом в первый раз, да с непривычки.
Христя же этот маленький секрет так мастерски умела прятать платочком, что неопытному человеку не подавала и повода.
Я кончил.
Три дамы были явно разочарованы, а мечтательная вздохнула и уронила:
— В конце-концов, все мужчины одинаковы…
КАК Я ИГРАЛ В БИРЮЛЬКИ С ДЬЯВОЛОМ
(Очень страшный рассказ).
Если я могу сказать, что я всю свою жизнь стремился к таинственному, то должен прибавить, что оно, в свою очередь, всю жизнь стремилось в сторону от меня. Стремилось во все лопатки.
Когда я оглядываюсь назад, я вижу немало вычеркнутых вечеров, славных темных ночей, убитых на погоню за привидениями, точно так же бесплодно и бессмысленно, как если бы я проиграл их в карты или проспал под сульфоналом. За все это время я видел очень мало духов и очень много жуликов.
Я принял столько телеграмм с того света, при помощи стучащих столов, сколько их проходит перед телеграфистом столичной станции в Новый год или в день четырех именинниц. Из них я сделал только один вывод, — первейшие умы и таланты в очень сильной степени глупеют, очутившись в мире теней. Умные люди на земле, перейдя
Десятки вечеров, сотни новых лиц, новых столиков, новых обстановок! Но к какому неказистому шаблону сводятся все эти сеансы! Их, может быть, было сто три. Не пугайтесь, — я расскажу только о трех.
I.
…Она была очень почтенная и почти высокопоставленная дама. Когда она потеряла мужа, полного генерала, она стала религиозна, как монахиня.
Я встретил ее в одном чопорном и чинном доме аристократической складки. Это был совсем не мой круг. Туда собирались важные консервативные генералы, необыкновенный почтенные матроны, с следами былой красоты, в траурных платьях и с внушительными старомодными наколками на голове.
Победоносцева, Игнатьева, Плеве здесь звали не иначе, как по имени и отчеству. Реакционный публицист, известный всей России, вещал здесь, как оракул, попивая крепкий чай с великолепным медом, и на него звали, как зовут на пельмени или пирог. Я ходил сюда, как художники ходят на этюды.
Генеральша увлекалась католицизмом, и целый час я выкладывал ей все, что слышал о католиках и папе. Когда через несколько месяцев я встретил ее в другом доме, — она была уже вся во власти спиритизма. Ах, спиритизм! — восклицала она и закатывала глаза.
— Передо мной открылся новый мир, — восторженно говорила она. — Нет, вы непременно должны посидеть с нами. Вы почувствуете себя другим человеком!
II.
— Нас целая группа, — пояснила она. Все свои. Мои ближайшие родные. Никому из нас нет смысла друг друга обманывать. Я и моя племянница оказались медиумами. Но вы не можете представить, какой силы! Это — поразительно! Это — чудесно! Вообразите, к нам является дух юноши Владека, сына нашего управляющего имением. Я еще помню его, — такой худенький, странный, долгоносик, как-то загадочно утонул в колодце. А Элен его и в глаза не видала…
— Какая Элен?
— Элен— моя племянница. Вот вы увидите. Вы должны ее увидеть. Нет, нет, не отговаривайтесь, что вам некогда, — на один вечер забудьте пародии… Один вечер, и вы станете другим человеком! Я хочу сделать из вас прозелита, — кажется, так говорится по-русски? Выбирайте сами день. Назначайте место. Хотите завтра у Нащокиных? Мы завтра у них. Ведь вы бываете у Нащокиных? Мы теперь совсем как гастролеры, — каждый день где-нибудь…
Мне было неудобно. Она предложила другой день, — тоже не устраивалось.
— Ну, хотите, мы приедем к вам? О, нам все равно! Нам не нужно машин, ширм или трюмов. Мы не профессионалы. Нам нужна только темная комната. Правда, Владек иногда бывает не в духе. Явления протекают необыкновенно бурно (она выразилась именно так — „протекают“). Знаете, на днях в кабинете моего сына сорвалось со стены чучело ястреба, и упало с такой силой, что свернуло клюв. Нужна только темная комната, пустые стены и маленькое настроение.
Я предложил— пусть явления „протекут“ у меня. Она согласилась с восторгом.